Романески - Ален Роб-Грийе

примерно метрах в двадцати от него, вдруг защебетала какая-то одинокая пташка с рыжеватой головкой. Она что-то тихонько насвистывает, какую-то незамысловатую грустную и отрывистую мелодию, в которой слышатся то ли нотки сомнения, то ли тоски, то ли отчаяния. Но несмотря на то, что песенка птички то и дело словно бы случайно прерывается на короткое мгновение или на томительные минуты, маленькая певунья все время повторяет одну и ту же музыкальную «фразу», и подобное постоянство, весьма необычное для славки, кажется офицеру-бретонцу, привычному с самого раннего детства получать закодированные сообщения, пришедшие из потустороннего мира, знаком тревоги. Он придерживает лошадь и вновь прислушивается. Он говорит своему спутнику, тоже придержавшему коня и ставшему с ним бок о бок:

— Ты слышишь стук топора там, в лесу? Подожди меня здесь. Я хочу посмотреть, кто там работает, быть может, он скажет нам, в правильном ли направлении мы едем.

— Да, мой капитан, — только и отвечает ординарец, не позволив себе пуститься в комментарии по поводу происхождения звуков, которые даже горожанин не смог бы спутать ни со стуком топора, врубающегося в основание ствола дерева, ни со звоном ножа обрубщика сучьев.

Что касается де Коринта, то он снова прислушивается к вроде бы неизменной песенке славки, запевшей, однако, чуть громче, словно пичужка теперь осознала, что на нее обратили внимание. Однако всей «доброй воли» и всего желания слушателя оказывается явно недостаточно для того, чтобы найти в этих музыкальных звуках сходство, хотя бы отдаленное, со звуками человеческой речи, хоть на французском, хоть на немецком языке. Граф де Коринт говорит:

— Если я прокричу один раз, кричи в ответ, и я буду ориентироваться по твоему голосу, как тебя найти. Если же я вскрикну несколько раз, немедленно скачи ко мне.

— Да, мой капитан, — говорит ординарец, как видно, мало расположенный к пустой болтовне и явно не привыкший делиться с командиром собственными мыслями.

Как только Анри де Коринт приблизился к крохотному посланцу, пытающемуся передать ему какое-то непонятное, непостижимое для человека сообщение, птичка вспорхнула и отлетела метров на двадцать в том направлении, откуда, казалось, исходили странные звуки, как будто кто-то с силой хлопал в ладоши. Повернув головку в сторону офицера, славка опять завела свою песенку, беспрерывно то ли повторяя какой-то вопрос, то ли предостережение, то ли призыв… Лошадь капитана легко ступала по рыхловатой, местами чуть ноздреватой почве; так как в буковом лесу у подножия деревьев практически не бывает иной растительности, кроме мха, а у самых старых буков не бывает низко нависающих ветвей, капитан быстро продвигался вверх по мягкому склону не то холма, не то пологой возвышенности. Белая лошадь преодолевала подъем без особого труда, и коричневато-рыжеватые опавшие листья шуршали и потрескивали под ее копытами, погружаясь в мох и чуть сыроватую землю. Граф де Коринт преодолел еще метров двадцать и начал подозревать, что привлекшие его внимание звуки, то есть ритмичные шлепки, возможно, производит своим вальком прачка, которая старательно колотит им по мокрому белью. Кстати, впереди, метрах в тридцати, казалось, слышалось журчание ручья или родника, что создавало вполне соответствующий звуковой фон для предполагаемой сцены и только подтверждало новую гипотезу происхождения звуков, только что появившуюся у капитана драгун. Однако его немного смущало, что нигде поблизости не было ни малейших признаков ручья и что подъем становился все круче. В конце концов граф де Коринт оказался у высокой серой скалы, где славка опустилась на землю, чтобы и там без устали повторять свои неизменные семь нот, с каждым разом все увереннее и громче.

Внезапно к птичьим трелям присоединился человеческий голос, несомненно женский, — он выводил какую-то мелодию где-то совсем рядом, а валек отбивал такт. Это был очень красивый голос, молодой, чистый, свежий, ласковый, мягкий, бархатистый, очень широкого диапазона, ибо он мог взбираться до самых высоких нот и в то же время производить нежнейшее грудное воркование, едва различимое для слуха, в нем то звучала неподдельная яростная страсть, то беспредельная нежность, он был необычайно теплым и глубоким на нижнем регистре. Пораженный этим волшебным явлением, бестелесным, бесплотным, нематериальным, де Коринт застыл на месте. Как странно было слышать, что где-то рядом, совсем близко, метрах в пяти-шести, не больше, поет девушка, оставаясь невидимой; странно было также слышать, как журчит вода и как ритмично хлопает по небрежно скатанным полотняным рубашкам деревянная дощечка, но, однако же, нигде не видно ни речки, ни ручейка, ни родника, где можно было бы стирать белье. По-прежнему откуда-то доносится щебет рыжеголовой славки, но ее самой тоже нигде не видно, вероятно, она уселась где-то высоко в переплетении ветвей или затерялась среди последних бронзово-медных листьев, что висят на серебристых ветвях буков.

Яркий солнечный свет, столь невероятный в это время года, кажется каким-то ненатуральным, искусственным, волшебным, сказочным, заливает все вокруг, и впечатление от странно-неподвижного спокойствия, какой-то застывшей тишины и безмятежности становится еще более острым из-за того, что действие разворачивается на чрезвычайно живописном фоне: в глухом лесу, среди скал, где высятся мощные вековые деревья — словно на одном из полотен мастеров XVIII века, таких, как Юбер Робер или Жан-Батист Юэ, или в духе Коро, если бы он в середине XIX века запечатлел Бросельяндский лес. И царящая в лесу тишина, и столь идиллически-безмятежный пейзаж, составляющие неправдоподобно-гармоничное целое, кажутся тем более нереальными, что война не оставила здесь ни малейшего следа, словно эти заколдованные места бои обошли стороной, вернее даже, словно бы об этих местах война забыла… забыла история, забыло время.

Граф де Коринт, оказавшийся во власти неведомых чар, все слушает и слушает. Невидимая певица, выводящая свой заунывный речитатив, произносит явно не французские, но и не немецкие слова. Скорее она поет на каком-то диалекте испанского языка, быть может, на андалузском, а быть может, даже и по-арабски. Что до мелодии, то ее можно принять за цыганский или берберский напев, ибо она отмечена резкими сменами тональности и внезапными перерывамиП5, когда певица мгновенно умолкает, будто у нее прервалось дыхание, а затем вновь столь же неожиданно возобновляет пение, после долгих мгновений томительного и тревожного ожидания, — когда уже кажется, что все кончено, а мелодия звучит вновь, причем начинается она не плавно, а бурно, стремительно, яростно, с налету, с режущих слух и сердце нот. Порой создается впечатление, что одновременно поют две женщины, настолько странное, волнующее и возбуждающее воздействие производит смешение бесконечной нежности и дикой, дикарской, какой-то животной чувственности в этом голосе.

Славка умолкла, словно бы тоже ошеломленная красотой пения. Не