Романески - Ален Роб-Грийе

открывает рот, чтобы задать вопрос, вертящийся у него на языке и обжигающий губы: «Кто вы, цветок шиповника, большая лилия или анемона?» — он в свой черед тоже обращает взор вверх, на лезвие косы, что поблескивает сейчас в первых лучах бледного зимнего солнца. И только теперь он замечает, — но не ожидал ли он именно этого в глубине души, сам себе в том не признаваясь? — что лезвие укреплено неправильно, режущей кромкой и острием вверх, как на косе анку, то есть вестника смерти из бретонских поверий, того самого анку, живучего и бесконечно возрождающегося персонажа рассказов и легенд, который наводил на него ужас в детстве, не так уж давно.

Всадник, озадаченный и растерянный, опускает глаза и смотрит на дорогу, где он вдруг видит четверку кавалеристов из стана неприятеля, — они скачут прямо на него облегченной рысью, приподнимаясь в стременах. Уланы держатся слаженной группой, как будто собрались выступать на турнире, восседая на красивых, крепких конях рыжей масти с белыми, словно выжженными солнцем гривами; их вертикально поднятые пики с повязанными под остриями двумя длинными узкими полосками ткани, белой и красной, похожими на язычки пламени, располагаются на одинаковом расстоянии друг от друга и строго параллельно. Полоски ткани развеваются на ветру, то сплетаясь, то расплетаясь. Уланы одеты в черные мундиры, точно пригнанные по фигуре, а на головах у них красуются черные шлемы, чьи странные сверкающие медные гребни увенчаны четырехгранными ромбовидными остроконечными шипами.

Прежде чем французский воин успел отреагировать на появление неприятеля, уланы оказываются совсем рядом, но они не выказывают никакой враждебности по отношению к нему, напротив, они громко, весело и добродушно смеются, и эти шумные изъявления хорошего настроения составляют довольно резкий контраст с их безупречной выправкой, уместной на параде, а не на поле боя. Раздаются веселые восклицания, быть может, насмешливые, ироничные или даже саркастичные, а затем один улан что-то кричит по-немецки, обращаясь напрямую к отцу, что-то очень смешное, но отец не понимает смысла этих выкриков, а потому воздерживается от ответа. Поравнявшись с ним и не отклонившись в сторону ни на дюйм, не изменив аллюра коней, почти коснувшихся боками этого медленно двигающегося по дороге следом за тележкой всадника, восседающего на коренастой кобыле и потрясающего грозным оружием времен восстания шуанов, уланы дружно захохотали во всю силу своих глоток и удалились, не снизойдя до того, чтобы каким-либо образом побеспокоить француза.

Начиная с этого момента, рассказ моего отца порождает, разумеется, все больше вопросов и сомнений. Получив таким образом трижды предупреждение о смертельной опасности — первый раз от анку, вручившему ему свою проклятую косу (к которой ни один смертный не может прикоснуться без крайне плачевных последствий), во второй раз — от сияющей красотой дочери бога, решающего исход боя, обернувшейся, чтобы ему улыбнуться, и в то же время «отметившей» его своим ангельским взглядом, и, наконец, в третий раз от четверки одетых в черное всадников на рыже-красных конях, прямиком явившихся из откровений Иоанна Богослова и передавших ему таинственное вещее послание среди взрывов хохота над его невинностью и неведением, — отец не внял этому предупреждению и двигался, не ведая того, совершенно спокойно навстречу смерти.

Среди тех вопросов, что роились в это мгновение в мозгу у отца (то есть в те краткие секунды, что разделяли миг исчезновения последнего вестника беды от рокового мига), как и среди сомнений, что одолевали его и десять лет спустя, когда он еще и еще раз пытался — в одиночестве или в беседах со мной — разобраться, обо что же спотыкается его память, единственная деталь, неизменная вне зависимости от версии, была та самая запись, которая официально сделана в его солдатской книжке, на той самой странице, где ответственный военный чиновник написал краткий отчет о выполнении отцом важного опасного секретного задания в ночь с 20 на 21 ноября 1914 года, на осуществление которого он вызвался добровольно и в ходе которого он подорвался на немецкой мине, установленной посреди дороги.

Однако повозка, — какая повозка? — спросил отца три дня спустя, когда он наконец вышел из комы, офицер, посетивший его в госпитале для опроса, — так вот, повозка миновала эту ловушку без какого-либо ущерба. Но, без сомнения, она проехала чуть правее на достаточно безопасном расстоянии. Что же касается улан, они, вероятно, сделали маленький крюк, то есть немного уклонились влево, как раз в том месте, где, как им было известно, стоят мины, а быть может, они даже видели почти незаметные для непосвященного, но заметные для человека сведущего метки или ориентиры. Возможно, они даже отпускали на скаку какие-нибудь шуточки по этому поводу, быть может, они заранее смеялись над бедолагой, двигавшимся навстречу верной гибели, что, кстати, избавляло их от необходимости вести бесчестный бой вчетвером против одного?

Мой отец рассказывал иногда, что в тот самый миг, когда его ослепила вспышка от взрыва, он увидел, как впереди, прямо перед ним, на том самом месте, где находилась за секунду до того белокурая девушка, вдруг появился деревянный крест, воткнутый во свежевзрыхленную землю. В центре, на перекрестье, была укреплена эмалированная табличка в форме сердца с вполне обычной надписью, и он, склонившись с седла и водя по надписи пальцем, принялся с трудом разбирать уже давно начертанные полустершиеся черные буквы: «Сержант кавалерии Анри Робен, павший на поле брани по недоразумению». Тотчас же с небес к нему спустилась на своем крылатом скакуне валькирия, чтобы унести в Валгаллу.

По другой версии отцовского рассказа, у столь взволновавшей его воображение невесты, стоящей в телеге, руки были связаны за спиной, а ее нежные ножки, уже и так исцарапанные до крови, при каждом толчке на ухабе или рытвине еще более окрашивались в красный цвет, так как ужасные колючки утесника на дне телеги терзали их и оставляли новые раны. Итак, на сей раз верный рыцарь, сопровождающий свою даму сердца, превратился в палача, везущего на костер или на эшафот ни в чем не повинную девственницу, осужденную на смерть либо от топора, либо от жаркого пламени. Ее снежно-белое тело, прежде подвергнутое пыткам во время допроса с пристрастием, облачили по такому случаю в белое платье грешницы, принесшей покаяние на исповеди.

Но сей вариант не более чем апокриф, созданный моим воображением в ту пору, когда мне шел двенадцатый год, когда я начал смело и осознанно смаковать и наслаждаться в уединении робкими эротическими фантазиями и столь же несмелыми сексуальными преступлениями. В один прекрасный весенний день, когда я, по обыкновению, возвращался домой пешком из лицея