Романески - Ален Роб-Грийе

почерком. Посредине последней фразы, как раз после слова «здесь» он вставляет слова «в свой черед», перечитывает новый вариант текста, беззвучно шевеля губами, задумывается еще на минуту и затем медленно зачеркивает только что вставленные слова. Потом перо из сплава золота с медью, отливающее красноватым, перо этой старой, даже старинной ручки-самописки с давным-давно сломанным механизмом, перо, которое время от времени приходится макать в небольшую чернильницу-непроливашку, вновь опускается на страницу и продолжает свой бег по бумаге, прилежно поскрипывая: «Осознавать самого себя самым великим, даже единственным великим и в любом случае последним из великих — вот в чем состоит смысл его существования, вот что является острием его разящей шпаги, вот в чем состоит его отсутствие чувства меры. Но чтобы достичь в будущем подобной славы, чтобы быть признанным таковым грядущими поколениями, он не может удовлетвориться и ограничиться тем, что лучше, чем другие, равные ему по таланту люди, станет исполнять законы человеческого общества, что станет лучше, чем равные ему, следовать сводам правил мышления и письма, нет, напротив, он должен нарушать все правила, он должен преступить эти законы. Ибо недостаточно стать победителем в одном поединке — пусть даже смертельном, — поединке, где правила были установлены не самим художником, а каким-то другим лицом (монархом, членами парламента или богом), последний писатель соразмеряет свои желания и стремления с необходимостью стать единственным творцом всякого писаного закона, всех священных скрижалей заветов, которыми я буду размахивать и потрясать перед всем миром как (далее идет неразборчиво написанное слово, но вполне возможно и следующее прочтение) орифламмой, чтобы потом осквернить ее со смехом, болью, с…»

Граф Анри вновь оторвал взгляд от бумаги, прервался, и на сей раз незаконченная фраза как бы повисла в пустоте, а вместе с ней и вся незавершенная тирада.

Далее следует пробел во времени, месяцев в одиннадцать или около того. Теперь я вновь продолжаю мой рассказ, скрупулезный, тщательный, загадочный, проблематичный и, может быть, даже сомнительный; делаю я это в Сент-Луисе, в штате Миссури, где мне предстоит провести осень и первые дни зимы. Перед бухточками и заливчиками, раскинувшимися во всю ширь перед окнами моих апартаментов на седьмом этаже, точно так же, как перед Черным домом, стоят на страже многовековые буки, так и здесь повсюду, насколько хватает глаз, растут где густо, где редко на ковре из зеленой подстригаемой травы очень высокие деревья, под которыми серые белки собирают желуди, пока их еще не покрыл снег. В массе крон с округлыми вершинами, что только-только сейчас начинают приобретать многочисленные оттенки желтого и рыжего оттенков, я различаю по крайней мере два весьма различных вида дуба, кстати, совершенно не похожих на наш скальный, или каменный, дуб: один вид имеет широкие жесткие листья (его название мне неизвестно), с полукруглыми выемками по краям лопасти, образующими как бы некую неправильную синусоиду; другой вид отличается тем, что листовая пластинка по краям у него изрезана столь глубокими зазубринами с острыми вершинками, иногда раздвоенными, что в некоторых местах лист превращается в кружево из прожилок (несомненно, речь идет о той разновидности Quercus palustris, дуба болотного, которую американцы именуют pine oak). Но растут здесь еще и осины, различные виды и подвиды сосен (вот только какие?), болотные кипарисы и многочисленные ликвидамбары с похожими на звезды листьями, едва-едва тронутыми бронзовым «загаром», который вскоре превратится в совершенно невероятные розовые, оранжевые и пурпурно-фиолетовые сполохи.

Итак, в течение всего этого времени — почти год — граф Анри де Коринт продолжал оставаться в одной и той же позе, с рукой, оторвавшейся от бумаги и повисшей в воздухе в ожидании явления кого-то или чего-то, быть может, какого-то неведомого призрака. Время от времени я видел его, без движения сидящим за своим письменным столом, и его бесстрастное лицо было обращено к черным ветвям буков, блестящих из-за вновь начавшегося небольшого дождичка и потому не только четких на фоне уже чуть посветлевшего неба, а еще и обретших какую-то новую, особую значимость, силу и близость, как будто они и в самом деле приблизились вплотную к забрызганным дождевыми каплями стеклам высоких окон. Я видел его в то время, когда я сам лазил по расположенным террасами рисовым полям Явы, когда мерил шагами полузанесенные песками пустыни, какие-то пыльные виноградники Южной Австралии, карабкался по отвесным прибрежным скалам Новой Зеландии, где каким-то чудом растут в расселинах гигантские араукарии, бродил по раскаленному, обжигающему ноги песку на берегах лагун, под сенью панданусов, чьи воздушные корни образуют для них весьма своеобразные подпорки, расставленные в разные стороны.

Образ Анри де Коринта являлся мне и позднее, на пустынных пляжах под Лос-Анджелесом, в величественных волнах Тихого океана; в Гранаде под струями фонтанов, в Кёльне на набережной Рейна или в Граце у подножия горы Земмеринг, на берегу тонкой косы Лидо, отделяющей искрящиеся, блестящие воды Венецианской лагуны от моря, или на коврике травы на могиле… Де Коринт, по-прежнему прямой как палка, покачиваясь из стороны в сторону в своем седле, медленно ехал в ночи по бесконечной, ведущей в никуда дороге…

Натали Саррот говорила мне, что она не смогла бы так долго не писать, ибо ее терзали словно раскаленными щипцами угрызения совести от сознания того, что надо создавать, а она этого не делает. Что касается меня, то я не испытываю никаких подобных чувств и не помню, чтобы я испытывал их в прошлом. Для того чтобы я вновь взялся за мою старую ручку (чей механизм подзарядки давно уже вышел из строя) и, обмакнув перо в черные чернила, опустил его на белый лист бумаги, совершенно необходимо, чтобы неясные смутные мысли, бродившие в моей голове, сформировались в нечто достаточно четкое и определенное, что настоятельно потребовало бы помощи моей руки, ибо испытало бы с непреодолимой силой упрямое желание появиться на свет божий в ходе медленных и молчаливых набросков откровений, помарок, зачеркиваний и повторов. Если же ничего подобного со мной не происходит, я не пишу и не испытываю при этом ни чувства стыда, ни сожалений. Несомненно, однажды все эти лишенные особого смысла картины, все эти подозрительные звуки, все эти неустойчивые фразы, все эти зыбкие видения перестанут приобретать некую форму, складываться в нечто цельное, и я совсем не уверен, что буду из-за этого страдать.

Я посвятил также два летних месяца в этом году сооружению в Мениле грота с фонтаном, украшенным статуей нимфы. Сооружал я его в северном углу восточного водоема, как раз там, где в течение двадцати пяти лет громоздились в