Романески - Ален Роб-Грийе

утрачен. Затем отец вновь принялся расхаживать взад и вперед, как некий неприкаянный землемер. Снова пошел дождь, но он уже не хлестал так яростно, как прежде. Было слышно, как по желобкам с нежным и тихим журчанием струится вода. Граф Анри, вероятно, был уже далеко на своем белом коне. Я поднялся к себе, но долго не мог уснуть, ворочаясь в постели с боку на бок, а потом, когда все же заснул, несколько раз просыпался, и совершенно утратил представление о времени и о продолжительности моего сна. По-прежнему продолжал идти дождь, поднялся ветер и он-то и швырял пригоршни дождевых капель на оконные стекла. Там, на первом этаже нашего старого жилища, мой отец продолжал свои бесцельные блуждания, но шаги его стали более медленными и тяжелыми, звучали глуше, словно повторяющиеся удары, раздающиеся где-то в самом сердце горы. Можно было подумать, что долбит киркой неведомый упрямый рудокоп или гигантский крот роет подземный ход под домом в толще гранита. Я думаю, что отец мой все ходил и ходил до самого утра по погруженному в темноту «фехтовальному залу», где он не удосужился поддерживать огонь, и пылавшее полено превратилось вскоре в кучу пепла и погасших углей.

Как все это далеко! Когда я рассказываю о моем детстве, у меня всегда возникает томительное и даже мучительное ощущение того, что я рассказываю о возможном, проблематичном и вообще спорном существовании некоего человека, жившего неизвестно где и когда, носившего имя, сходное с моим, и даже в точности похожего на меня лицом, но все же бывшего совсем не мной, а кем-то другим. Как я уже сообщал на одной из страниц этого текста (а сообщал ли?), я снова живу в Нью-Йорке. Сейчас ноябрь. Идет снег. Падают первые хлопья наступающей зимы.

Вчера вечером в своем заваленном жутким количеством книг и бумаг кабинете на седьмом этаже дома на углу Восьмой улицы, откуда взгляд естественным образом устремляется через бухточки и заливчики к монументальным зданиям центра города, чьи вершины озаряются яркими, кричащими разноцветными огнями, мой друг Томас Бишоп, а попросту Том, заведующий кафедрой французского языка и литературы, на котором лежит ответственность за начало моей запоздалой университетской карьеры, показал мне уже довольно старую, поблекшую фотографию, пришпиленную булавками среди прочих свидетельств его встреч с литераторами и политиками, покрывающих часть стены между двумя окнами, откуда открывается вид на пестрые небоскребы. На этой фотографии я еще без бороды, и лицо мое еще несет некий отпечаток слабохарактерности, вялости, недостатка воли, о чем я уже говорил выше. Быть может, я бессознательно остановил свой выбор именно на такой форме лица, с мягкими, нечеткими очертаниями, чтобы выставить напоказ ту деперсонализацию, то есть утрату своей индивидуальности, обезличивание, что наилучшим образом подходило — по мнению парижских сплетников — для современного романиста, рассеянного, с отсутствующим взглядом, не отдающего себе особого отчета ни в своих действиях, ни в том, что он пишет в своих книгах? Однако Том мне не раз со смехом повторял, что с такой физиономией никогда бы не нанял меня в качестве преподавателя.

Изучение со студентами собственных романов и фильмов — это, без сомнения, часть того, что здесь называют термином «исполнительские искусства», то есть изучение сценических искусств, искусства живого, непосредственного представления и исполнения. Автор должен не только полностью примириться со своими творениями и взять на себя за них ответственность — что уже само по себе чудовищно трудно — и держать лишь очень малую дозволенную «критическую дистанцию» по отношению к картинам и текстам, созданным им лет двадцать назад (дистанцию самую малую, незначительную, ничтожную, пожалуй, в конечном счете сравнимую с той, что держит хороший театральный актер по отношению к драме, в которой он играет), но ему нужно еще продемонстрировать перед всеми внешний вид, вполне соответствующий установленному стандарту профессии, то есть его лицо непременно должно походить на лицо настоящего писателя, соответствовать стереотипу.

Кстати, столь же мучительная, приводящая в замешательство проблема встает сегодня перед каждым романистом, эссеистом и философом. Всякое написанное им произведение вскоре окажется под двойным взглядом общества, вернее, не всего общества, а того, что называют «светом». И его самого, и его творчество станут рассматривать с двух точек зрения, смехотворных, ничтожных, но в то же время чрезвычайно важных: с точки зрения наличия фотогеничного, заметного, не искаженного объективом лица и с точки зрения умения говорить перед микрофоном. Для человека, привычного к перу, бумаге, помаркам, подчисткам, тишине и одиночеству, в том, что его постоянно ставят либо у рампы, под слепящим светом прожекторов, либо перед микрофонами, есть нечто возбуждающее и раздражающее. Его раздражает и злит то, что он видит себя уменьшенным до размера фотографии на обложке книги (или кассеты), что он слышит свою болтовню по радио или по телевизору, читает изложение бесед с самим собой в газетах. Ему хочется кричать всем этим любителям-читать-книги-по-диагонали, всем этим рассеянным, невнимательным слушателям-зрителям: «Я обращаюсь к вам через мои произведения, так что не уделяйте слишком много внимания моей бороде, мимике, причудам и каламбурам. Оставьте вашу глупую надежду вдруг увидеть меня более искренним, более интересным, с более яркой индивидуальностью, более правдивым в этих второпях взятых и данных интервью (еще более фальсифицированных, если они воспроизведены в прессе, потому что они ко всему прочему утратили открытость и легкость живого слова), чем вы найдете меня на страницах, созданных медленно, с трудом и великим тщанием». Автор — это существо, у которого нет лица, существо, чей голос может быть услышан только через написанное им, существо, «не находящее своих собственных слов».

Ролан Барт, страдавший гораздо более меня от этой ситуации говорящего животного, выставленного в витрине, от ситуации, которую словно специально зарезервировали для писателей в нашем обществе, как-то обратил мое внимание за несколько лет до кончины, что мне в подобном положении сравнительно повезло: «Ты, по крайней мере, так сказать, поддерживаешь хорошие отношения с твоим первоначальным образом, то есть сам себе не противоречишь, и в этом состоит главное отличие между нами». И это было достаточно верно, и, кстати, именно это значительно облегчило мне многое, когда я с почти мессианским энтузиазмом согласился принять предложение Тома Бишопа: «обращать в свою веру», то есть читать курс лекций для студентов и лиц, уже имеющих ученую степень, для молодых преподавателей его континента. Барт говорил, что, когда он преподавал, он очень остро ощущал некую тревогу, даже угрозу, ибо он не мог переносить переполненных аудиторий, в которых студенты в силу сложившихся обстоятельств оказывались не только по бокам