Романески - Ален Роб-Грийе

глупо погибнет под ударами Хагена Нибелунга, достойного наследника как необыкновенного голоса своего отца, карлика Альбериха, так и его пристрастий творца и созидателя (впрочем, возможно, и химерических, мнимых). Кстати, сам Вагнер выказывает столько презрения и даже ненависти к славному и доброму Зигфриду, которого он не устает осыпать насмешками за его чрезмерную предупредительность и вежливость, насколько он хорошо относится к вероломному предателю Хагену. Чувствуется, что он испытывает к нему почти родственные, братские чувства, ибо тот близок ему по духу. При прослушивании «Гибели богов» совсем нетрудно угадать, кому из них двоих отданы симпатии композитора, даже если не заострять внимания на тональности тенора, почти всегда оставляющего впечатление чего-то нелепого и смешного, но именно в этой тональности, однако, предписано исполнять партию Зигфрида.

Однако карлик Альберих совершил второе преступление против Природы: он, прибегнув к хитрости и обману, похитил золото Рейна, из-за чего воды великой реки мгновенно утратили свой таинственный блеск, а вскоре и свою силу. Итак, сначала смертельная рана была нанесена лесу, а теперь и река получила столь же смертельный удар. Но преступление Нибелунга, как оказалось, было гораздо более ужасным и опасным, чем преступление бога, ибо он, вместо того чтобы выковать из этого золота какой-нибудь благородный меч, выковал вскоре кольцо, то есть символ недостаточности, неведения, вероломства, незащищенности, отверстия и… женственности. Здесь Анри де Коринт вспоминал, быть может, о тех еще недавних семинарах по Гегелю, что проводились в Высшей Нормальной школе, на улице Ульм, господином Александром Кожевниковым, более известным под именем КожеваП2, как раз примерно в то самое время, когда нацисты закреплялись у власти в Германии.

Несомненно, Анри де Коринт с большим усердием посещал эти замечательные семинары, эти занятия, постепенно превратившиеся почти в легенду, и делал он это в течение многих лет, без перерыва. Он полностью разделял восторги и энтузиазм своих соучеников, среди которых были Жорж Батай, Андре Бретон, Клоссовски, Сартр, Арон, Лакан, не говоря уже о верном Раймоне Кено, чья сообразительность и пылкое рвение, старательность, усидчивость, работоспособность позволили сохранить письменные «свидетельства» о столь новаторских, революционных прочтениях гегелевских текстов, ибо он неделя за неделей фиксировал как бы процесс повторного создания «Феноменологии духа», причем таким образом, что эта книга стала своего рода Библией целого поколения интеллектуалов, придерживавшихся как правых, так и левых взглядов.

К мифу о Золотом кольце в трактовке Кожева, если мне не изменяет память, менее чем через десять лет вернется Сартр в своем трактате «Бытие и ничто», где кольцо будет представлять собой метафору человеческого духа

и сознания по Гегелю, ибо пустота, заключенная в центре кольца, то есть отсутствие золота, которое и делает его собственно кольцом по сути, как и фундаментальная недостаточность, пронизывающая центр (или суть) человека, представляется в качестве первоначальной основы «проекта его существования», то есть его свободы. В конечном счете только ядро небытия (ничто) определяет его конкретную толщину, и именно отсутствие в нем бытия исторгает его из себя самого в качестве бытия-в-мире, в качестве мирового сознания или осознания себя самого, в качестве становления, в качестве будущего.

Что касается Зигфрида, то ему предстояло непременно стать «положительным героем», преждевременным, несамостоятельным, легко управляемым, поддающимся чужому влиянию, покорным исполнителем чужой воли, заложником установленного порядка вещей; этот пустой, бесхарактерный человек, сосредоточенный целиком и полностью на самом себе, переполненный сознанием собственных достоинств, дарованных ему богом и общепризнанных, был осужден воспроизводить и множить Добро, то есть закон. Кстати, счастливое согласие Зигфрида с Природой уже изобличало его суть человека несвободного, порабощенного. Напротив, Хаген, сын Альбериха, несет в себе заряд отрицания, заряд активности, действенности и силы, который и ставит его в позицию противоборства, лицом к лицу с людьми благонамеренными, лицом к лицу с Природой, лицом к лицу с богами. Именно ему предназначено положить начало расе свободных людей, и он знает об этом.

Окутанный ночными туманами, там, где несет свои утратившие золотой блеск воды Рейн, ждет своего часа неподвижный Хаген. «Ты спишь, Хаген, сын мой?» — вопрошает старый Альберих. Нет, он не спит, он бодрствует, он несет свою ночную вахту. И он думает о кольце своей близкой свободы: украденное Вотаном у Альбериха, вырванное у Вотана последним великаном, отнятое у великана при помощи меча Зигфрида, подаренное Зигфридом валькирии по имени Брунгильда… Застывший на берегу Рейна Хаген ждет их возвращения, чтобы пронзить насквозь пустого, надутого спесью, словно шар, бесхарактерного Зигфрида и вновь овладеть кольцом. Привет тебе, одинокий человек, говорящий решительное «нет» общепринятому порядку вещей!

Здесь вовсе не место для того, чтобы задавать себе вопросы относительно масштабов искажений Анри де Коринтом текстов либретто опер Вагнера, не место здесь и для того, чтобы уделять внимание методу преподавания Кожева, и уж совсем не место для толкования мыслей Гегеля, для которого Природа, представляющая собой некое диалектическое единство, никогда не была и не могла бы быть чистой, абсолютной позитивностью. Нас скорее интересует то, как, каким образом были встречены подобные речи и вообще вся дискуссия в то время в политических кругах, где вращался Анри де Коринт. К сожалению, теперь уже слишком поздно вновь обращаться с вопросами на сей счет к моему отцу. Но кто еще мог сохранить воспоминания о том времени? Мне неизвестно, часто ли рассказывал — и рассказывал ли хоть иногда, или хоть когда-нибудь, однажды — Жан Пиель о том, как вел себя де Коринт на семинарах на улице Ульм. На самом деле мне даже неизвестно, посещал ли он эти семинары как активный слушатель или ходил туда только иногда, в исключительных случаях, сопровождая кого-нибудь из приятелей, к примеру, одного из братьев своей будущей жены.

Если я вспомню об этом по возвращении во Францию, если мне придет в голову такая мысль, я задам ему этот вопрос. Как бы там ни было, он очень хорошо знал Кожева, потому что оба они немного позже, после войны, занимали высокие посты в Министерстве национальной экономики, в таинственных временных конторах на набережной Бранли. Я сам много раз наносил визиты Пиелю, когда он помогал Жоржу Батаю, руководившему журналом «Критика» (или заменял его?..), причем смотрел он в ту сторону, как говорится, одним глазом, а вторым одновременно присматривал за процессом обустройства в Лангедоке-Русильоне, тогда как я выполнял гораздо более скромную миссию в подсекциях Генерального комиссариата на улице Мартиньяк.

Да нет! Это же просто невозможно! Ну вот, я путаю даты. Я и в самом деле принимал участие в работе подготовительных комиссий, при разработке плана Монне. Разумеется, в области