Романески - Ален Роб-Грийе

особенности заметное на фотографии, часто появляющейся в газетах, где я снят на фоне моря на Лонг-Айленде под Рождество: я, закоченевший от стужи, стоически позирую для одного из агентств, закутавшись в шубу с огромным воротником.

Я также припоминаю, что ради того, чтобы посмеяться над письмами с отказами, которые получал молодой актер, — кинематографисты писали ему о его «амплуа», — так вот, этот молодой и красивый артист послал мне (или послал во второй раз, как он утверждал), увеличенную копию с мгновенной фотографии, сделанной в Тунисе во время съемок «Эдема», на которой моя физиономия старого, утомленного жизнью и трудами феллаха выглядела еще более впечатляюще из-за сломанных или вообще выбитых за несколько месяцев до того в ходе кровавой стычки в Словакии передних зубов. К этой фотографии он добавил письменный категорический отказ в ангажементе, на который я предположительно претендовал при конкурсном распределении ролей: в письме сообщалось, что режиссер «представлял себе Гамлета более юным, более светлым, гораздо менее восточным по типу, короче говоря, гораздо более близким к арийцу». В другой раз мне вполне серьезно предлагали роль клошара-резонера, рухнувшего на скамейку в метро рядом со своей литровой бутылью дешевого вина.

Именно в облике вдохновенного сумасшедшего прорицателя-фантазера предстал Анри де Коринт перед одним английским репортером в Вене, когда тот брал у него интервью вскоре после аншлюса. Таковы выражения, точные выражения, употребленные журналистом в статье в «Манчестер гардиан», которая до сих пор остается для всех нас самым правдивым и достоверным отчетом, свидетельством, относящимся к этому очень тяжелому и смутному периоду его жизни. Журналист, кстати, сравнивает Анри де Коринта с преподобным господином Хайтауэром, стоящим у окна и дожидающимся во все более темных сумерках именно того самого момента, когда яростная волна кавалеристов выплеснется на главную улицу Джефферсона, чтобы добраться до складов с боеприпасами генерала Гранта и поджечь их.

Все те, кто был с ним в дружеских или приятельских отношениях в те годы, неотвратимо ведущие мир к войне, хотя об этом никто не подозревал, вопреки тому, что приписывают Анри де Коринту противоречивость как в действиях, так и во взглядах, сходятся на том, что сей персонаж находился во власти «непоколебимого безумия», «застывшего взрыва», как бы предшествующего мучительно ожидаемой катастрофе, а если говорить иначе, то есть еще проще, все сходились во мнении, что драматическая напряженность его лица и всего тела ярче всего читается в глубине его глаз (цвета весьма неопределенного, но столь глубоко посаженных, что они из-за этого казались черными), в застывших, жестких чертах его прежде очень подвижного, живого лица, в его широких плечах, всегда как-то странно склоненных вперед, как будто он сильно сутулился, и даже в нервных руках, судорожно сжимавших подлокотники кресла, проявлялось предчувствие неизбежности того ужасного «ныне», коему было даровано бессмертие самой Историей и которое словно оцепенело и окаменело с незапамятных времен; того самого «ныне», что могло бы породнить его с героем фолкнеровской эпопеи, то есть с человеком, являющимся пережитком прошлого.

В своих неистовых обличительных речах, что обрушивал на ошеломленных посетителей в те годы Анри де Коринт, в речах, произносимых совершенно невозмутимым, очень тихим голосом, низким («мрачным», как пишут в своих воспоминаниях те, кто его видел и слышал лично), одновременно и страстным, и отстраненным, почти механическим, нейтральным, как бы порожденным к жизни незамутненной, чистой объективностью глубокомыслия и глубинной психологии, голосом либо мудреца, либо сверхчеловека, он часто, по свидетельству слышавших его, говорил о роли Нибелунгов в знаменитой тетралогии Вагнера, причем суждения его были весьма неортодоксальны, и такая трактовка была в его устах тем более удивительна, что его подозревали в достаточно сильных симпатиях к режиму национал-социалистов. Я попробую изложить эту теорию хотя бы в основных чертах, не вдаваясь в туманные подробности и пророческие предсказания, коими он перегружал ее.

Итак, по мнению Анри де Коринта, первое преступление против Природы совершили представители расы богов: первым покусился на нее Вотан, отломивший сук от мирового древа, чтобы сделать себе из него копье. Древо от нанесенной раны стало медленно умирать. Но преступление бога богов, несмотря ни на что, имеет определенное положительное значение, ибо копье олицетворяет собой атрибут мужественности, мужского начала, то есть того, что должно отныне обеспечить Порядок и Закон. Однако раса богов осудила таким образом сама себя на вечные сомнения, на утрату прежней силы и в конце концов на близкую гибель, ибо ни один из природных законов не сможет уцелеть и действовать, если зачахнет и умрет сама Природа. Тогда великаны пожелали воспользоваться упадком богов, ставших обидчивыми, злыми, неуверенными в себе, вероломными; разумеется, эти гиганты возмечтали о том, чтобы захватить верховную власть и править миром вместо богов; но великаны были не только сильны как динозавры, но и столь же глупы, ибо они не понимали, что будут существовать только до тех пор, пока сильна Природа, и что и они в свой черед окажутся не способными жить и процветать без нее. Великаны были, пожалуй, последним метастазом раковой опухоли, поразившей больной лес, и их противоестественная, уродливая громадность, какая-то не человеческая, а почти растительная, сама по себе сделалась знаком упадка и вырождения.

Чтобы покончить с великанами, Вотан создал расу героев, и им, рожденным на свет в результате лжи и супружеских измен, предстояло восстать против законов и вскоре освободиться и от Природы, и от богов, в теории по крайней мере. Ошибка Вотана заключалась в непонимании того, что абсолютная генетическая безупречность героев, у которых к являющемуся причиной их рождения адюльтеру добавилось еще и очень распространенное кровосмешение, обрекала их на беспредельную глупость. Что касается кровосмешения, то возьмем, к примеру, хотя бы Зигфрида: ведь он был дважды внуком Вотана, по отцу и по матери, ибо они в действительности были братом и сестрой, да к тому же он женился на валькирии, которой доводился племянником, ибо или Брунгильда доводится его двоюродному деду незаконнорожденной дочерью, произведенной на свет тоже в результате супружеской измены, — и таким образом Зигфрид становится своему деду еще и зятем.

Искренность, наивность этих героев, не ведающих ни страха, ни ненависти, ни осторожности, ни расчета, ни подозрительности, которую я бы назвал гомозиготным простодушием, осуждает их быть не просто глупцами, а идиотами: они лишены памяти, как лишены и чувства тревоги, чувства опасности, они безмозглы, самодовольны и хвастливы.

Зигфрид выкажет свои способности, вернее, окажется способным уничтожить последнего из великанов, правда, давным-давно погрузившегося в летаргический сон; потом он выкажет свою доблесть, дважды овладев вечно девственной Брунгильдой, даже не узнав ее, а затем