Секта-2 - Алексей Колышевский

Школяры не пребывали в заточении, им разрешались прогулки вне стен их обители, и во время таких прогулок всяк разбредался в поисках своего собственного интереса. Иехуда шел на базар и там смотрел, как торгуют купцы, или еще любил прогуливаться неподалеку от миквы,[23] посматривая на выходящих оттуда женщин. По возвращении Иехуда любил рассказать о своих впечатлениях, а став постарше, норовил загнуть какую-нибудь небылицу о своих мужских победах над прекрасным полом, лучшие и самые прекрасные представительницы которого, если верить Иехуде, так и льнули к нему и вообще шагу не давали ступить. Еще одной его страстью было долгое созерцание богатых кварталов, где селилась городская знать. Он часами мог стоять напротив чьего-нибудь роскошного дома и молча пожирать глазами фасад. Когда же товарищи застали школяра за этим делом и спросили, что, собственно, он пытается увидеть, Иехуда ответил, что хочет воочию рассмотреть те незримые для глаза силы, которые помогают богачам жить в роскоши и изобилии, ни в чем себе не отказывая, а увидев, попытаться заключить с этими силами союз.

Для Шуки рынок никакого интереса не представлял. Чаще всего его можно было увидеть на ступенях синагоги, где он с почтением вслушивался в разговоры прихожан, а особенное внимание у него вызывали те слова, которыми обменивались между собой первосвященники и мудрецы. Таковых в синагоге Арбелаха всегда хватало, так как это место считалось центром мудрости всей Галилеи и здесь собирались не только галилейские знатоки каббалы. Из всех областей израильских прибывали они с целью обменяться знаниями, поспорить – словом, провести то, что называется научной конференцией, во время которой между различными каббалистами и их учениками разгорались нешуточные споры, иногда заканчивавшиеся дракой. Впрочем, такие чрезвычайности происходили редко – как правило, побеждало красноречие спорщиков, или же они приходили к полному между собой согласию по тому или иному вопросу, касавшемуся какого-нибудь особенно сложного места из Торы. Написанная каббалистическим языком, эта великая книга порой и самыми умудренными каббалистами толковалась противоречиво, и всяк стремился объяснить священные слова Моисея на свой лад.

Для Шуки присутствовать на подобных спорах, пусть и незримой тенью, мухой, забившейся в щель, было огромным счастьем. Он тихо сидел где-нибудь в самом дальнем углу и с особенным вниманием, не упуская ни слова, слушал, слушал… А потом, по возвращении во дворик с апельсиновыми деревьями, он пересказывал то, что услышал, своему старому учителю. Постепенно Кадиш стал провоцировать Шуки на то, чтобы тот давал услышанному свою, личную оценку. И зачастую случалось так, что мальчик прямо во время своего рассказа замирал и размышлял о чем-то, пораженный собственными выводами. Кадиш его не торопил, давая эту великую возможность мыслить и делать выводы самостоятельно. Он лишь ненавязчиво, с помощью нескольких нужных слов направлял мысли юного ученика в том особенном направлении, которое сам избрал для себя много лет назад, когда покинул Синедрион и был во всеуслышание объявлен вероотступником. Не случись тогда избиения, которое устроил Ирод в Синедрионе, не быть бы Кадишу в живых. Он непременно был бы осужден на побивание камнями или распят – тогда этот новый вид лишения жизни, пришедший вместе с прочими римскими порядками, только приживался, но очень быстро сделался общепринятым. После Ирода Синедрион уже не выполнял никакой существенной роли, не мог отдавать под суд и тем более не в состоянии был судить самостоятельно. В глубине души учитель Шуки таил древние, как мир, чувства – обиду и жажду отмщения. То, как он готовил учеников, было делом неслыханным, зачастую толкования Кадиша граничили с откровенной ересью. Так, старик на полном серьезе говорил о равенстве мужчин и женщин, о том, что женщинам следует дать такие же права, как и мужчинам, и не отгораживать для женщин в синагоге отдельное место. Одно это могло бы привести Кадиша к печальному концу, но старик был умен и чрезвычайно хитер и никогда впрямую не призывал к нарушению веками устоявшихся законов. Он лишь преподносил это своим ученикам как фантазию о некоем новом мире, в котором пусть и далеко не все, но кое-что непременно будет лучше, чем в настоящем.

– Никто не будет воевать, и не станет уже различий между людьми, и единственный закон тогда будет для них и меж ними – закон правды, – говаривал Кадиш. – И восторжествует всеобщая истина, и ничего невозможно будет добиться насилием и отняв у человека свободу. И зверь не любит клетку, а человек куда выше зверя, но и поныне клетку свою носит при себе с рождения, мечтая ее потерять, а потеряв, жаждет обрести заново. Покажите людям то место, где они смогут оставить свои клетки и забыть о них, и тогда станете царями над людьми не по роду вашему, не по наследию, но только силой единого духа.

Ученики впитывали его слова, насыщались его выводами, моралью, перенимали образ мышления учителя и, в свою очередь, учились мыслить самостоятельно. Шуки они избрали над собой старостой, как самого умного и рассудительного, несмотря на юный возраст.

Произошло это после того, как однажды (а дело было в субботу) Гиркан и Мирра, как обычно, зашли в школу, чтобы забрать оттуда мальчика и всем вместе отправиться в синагогу, а затем за город, погулять вдоль берега восхитительного Кинеретского озера. Такие прогулки были в семье делом обычным, и родители очень удивились, когда Шимон на их просьбу позвать Шуки ответил, что тот еще с рассветом ушел куда-то, а куда, он не знает.

– Можно было бы о том спросить у нашего учителя, да только и его здесь нет. Может и такое статься, что они вместе с Шуки куда-нибудь ушли. Они часто так делают, чтобы поговорить вдали от посторонних ушей, – сообщил Шимон, который был не особенным охотником до отлучек в город и почти все свое время проводил в стенах школы, и захлопнул перед озадаченными родителями калитку в зеленых воротах, на которых медными гвоздями был прибит знак каббалистического креста – пятиконечная звезда, отгоняющая недобрые помыслы и ненужных посетителей.

Мирра встревожилась, Гиркан успокаивал ее, говоря, что ничего с мальчиком случиться не может, тем более когда рядом учитель. Галилея всегда была вольным местом, где искали приюта многие инакомыслящие со всей Иудеи, бежав от притеснений Ирода и все более усиливавшегося римского влияния, но все же законы израильские здесь соблюдались неукоснительно, и всякий, кто осмеливался поднять руку на ребенка, подвергался жесточайшему прилюдному наказанию со смертельным исходом. В те времена суд был жесток, но скор и справедлив: карал воров и убийц достойным для них способом и с народом этим не церемонился. Поэтому серьезной преступности в Галилее почти не встречалось, однако Мирра волновалась все больше, и тогда они вместе решили попытаться найти ребенка, рассудив, что он вполне может быть вместе с Кадишем в доме собраний, как называют евреи синагогу, и в своем предположении не ошиблись. Еще издалека, от другого конца главной городской улицы, плотник и его жена заметили внушительную толпу, буквально заполонившую всю площадь перед синагогой, чего ранее никогда не наблюдалось. Казалось, что весь город собрался здесь! У Мирры от нехорошего предчувствия сдавило сердце:

– Быстрее! Там что-то случилось!

Она ринулась вперед, а Гиркан, будучи уже в солидном возрасте, когда не пристало вот так, сломя голову, бежать неизвестно куда, вынужден был что есть мочи припустить за женой, опасаясь потерять ее в этой огромной непредсказуемой толпе.

Достигнув краев людского озера, Мирра принялась спрашивать у всех о причине такого столпотворения, но стоящие вдалеке знали не более ее самой. Многие лишь пожимали плечами, кто-то пустого слова ради говорил, что там, впереди, будто бы сейчас казнят кого-то, но верилось в такое дело с большим трудом, потому что была суббота, а в этот святой день казнить преступников запрещалось.

– Да будет вам брехать, как глупые собаки, – повернулся в сторону Мирры и Гиркана какой-то низкорослый и коренастый человек, одетый в сильно поношенный дорожный плащ, подпоясанный куском простой веревки. Лицо его было плоским, как лепешка, на которой кто-то вырезал все необходимые для жизни отверстия. – Там мальчишка, который, говорят, пришел к утренней молитве и заявил, что он может прочесть кусок из Торы наизусть. Когда же его смеха ради спросили, с какого именно места он желал бы начать, то он заявил, что ему, мол, все равно. По закону не может читать Тору тот, кто не достиг еще тринадцати полных лет, но почтенный хасмоней Гиль, священник Арбелахский, заявил, что выскочку стоит проучить, воспитав таким образом в нем скромность, которую не воспитали до сей поры в отчем доме…

При последних словах плосколицего незнакомца Мирра вспыхнула и прижала к груди руки: