Секта-2 - Алексей Колышевский

– Адам?

Настя почувствовала, как в солнечном сплетении появился неприятный холодок, а сенатор, опустив веки, с улыбкой ответил:

– Вот именно…

Неизвестное Евангелие. Сын плотника

Иудея

3760 год по еврейскому календарю

– Как ты назовешь мальчика? Тебе не кажется, что пора уже дать ему имя? – Гиркан, вооружившись граблями, сгребал в большие кучи стружку, которой был полон весь двор после его трудов и манипуляций с рубанком, окончившихся сегодня немного раньше обычного. Хозяину стружка эта ни к чему, поэтому Гиркан по-хозяйски соберет ее в мешки и возьмет себе вместе с платой за свою нелегкую, но искусную работу. Работа остается тому, кто за нее заплатил, а вот из такой стружки получается славная зола – будет чем присыпать землю в огороде и в саду возле плодовых деревьев. Все последнее время плотник проработал на другом конце города у богатого купца Абы, заказавшего для своего сада множество широких, с изогнутыми спинками, с причудливо изрезанными ножками скамеек, беседок из деревянного, похожего на пену, кружева, легких ажурных мостиков, перекинутых через искусственные ручьи. Работал Гиркан почти всегда один, лишь изредка нанимая помощника. Мирра приходила к мужу дважды в день: сначала приносила обед, а по вечерам они вместе возвращались домой в компании молодого и дурного осла, которого они, впрочем, любили, прощая ему его упрямство, отчего животное наглело без всякой меры. Посмотреть со стороны, так ничего особенного – обыкновенная семья мастерового с достатком пусть и невеликим, но честным. Гиркан спины никогда и ни перед кем не сгибал, считался человеком уважаемым, потому как мастером слыл отменным и в заказах недостатка не испытывал. Явная, видимая всем сторона его жизни ни у кого из соседей не вызывала пустых толкований или, не дай бог, подозрений в чем-то таком, что у всех добрых мирян вызывает отторжение, ярость и желание устроить белой вороне побивание камнями. В тайной же, ото всех тщательно скрытой части своего бытия Гиркан был ессеем[21] – членом одной из древнейших сект, проникшей в Иудею много веков назад, еще во время великого египетского исхода, и ныне здесь, в Иудее, запрещенной Синедрионом под угрозой смертельной расправы.

Однажды Гиркан приютил девушку из дальней горной деревни и ее ребенка, сделав Мирру своей законной женой, а сыну ее став законным отцом. Соседям он доходчиво и правдоподобно объяснил, что жена долгое время не могла переехать в его дом из-за болезни своего отца, за которым ухаживала, а теперь вот он поправился и семья Гиркана наконец собралась вместе. Такое объяснение пришлось как будто всем по вкусу, а к Мирре относились с уважением: во-первых, жена знаменитого мастера, человека набожного и скромного, во-вторых, заботливая дочь, не оставившая отца помирать в одиночестве.

– Уж так вышло, – рассказывал Гиркан любопытным, – что познакомились мы, когда я ездил в Голан за строевым лесом. Тогда же сыграли и свадьбу, я уже было собирался забрать молодую жену, да вот беда – отец у нее занемог. Теперь-то уж он, слава богу, выздоровел. А как могло быть иначе? Это мы здесь, на равнине, хилые, оттого что мало двигаемся, а все больше сплетни друг о друге разносим. Небось вы слышали про этих горцев? Они живут дольше всех и здоровьем отличаются отменным.

Ребенку шел уже восьмой месяц, а Мирра все отказывалась дать ему имя.

– Мне было сказано, что он сам выберет себе имя, – обычно отвечала она мужу, и тот лишь пожимал плечами, соглашался. В конце концов, она мать ребенка, который, по ессейскому поверью, должен стать их предводителем и основателем Страны Ессеев. Вера в его рождение жила со стародавних времен, когда ессеи еще служили при дворе египетских фараонов. По преданию, одному из предстоятелей ессейских прямо в руки упала с неба птица, из которой тот велел изготовить чучело. Однако, когда птицу стали было потрошить, она внезапно ожила и человеческим голосом принялась пророчествовать о рождении великого ребенка, но имени его, сколько ее ни просили, так и не назвала, улетела – только ее и видели. Свидетелей тому было около десятка человек, и с тех самых пор вот уже полторы тысячи лет ждали ессеи чудесного воплощения слов небесной птицы.

– Все же ты должна как-то назвать мальчика, дай ему хотя бы прозвище! – Гиркан стянул через голову свой пропахший потом и опилками хитон, Мирра наклонила кувшин, и плотник, фыркая пуще для фасона, стал энергично мыть руки и шею под струей нагревшейся за день воды. – В конце концов, что с того, что мы с тобой как-нибудь будем называть его между нами, просто для легкости?

– Хорошо. – Мирра не хотела возражать мужу, видя, что тот начинает раздражаться. – Какое же прозвище ты для него предлагаешь?

– Шуки. Как считаешь, подходит? Пойми, ведь это и мой сын, я не считаю его неродным.

Не успела Мирра и рта открыть, как ее восьмимесячный, до того в своей маленькой жизни не сказавший ни единого слова малыш, прежде мирно спавший в своей корзине, вдруг подал голос, залепетал что-то едва различимое. Мирра бросила лить воду, отставила кувшин, бросилась к сыну и с неповторимой материнской нежной грацией взяла его на руки:

– Что ты, солнышко? Что такое? Сейчас мама будет кормить тебя. Гиркан, посмотри-ка, как он разошелся! Не пойму, что он лопочет.

Гиркан медленно подошел, взглянул на ребенка, прислушался:

– Похоже, что пророчество в точности начинает сбываться, хвала Предвечному! Ты только послушай! Ведь он как будто очень доволен чем-то, и мне кажется, я знаю тому причину! Эй, Шуки! Шуки-и-и! Ну вот. Видишь?

Ребенок улыбался, лепетал что-то и вдруг совершенно отчетливо следом за отчимом повторил: «Шуки». Мирра от удивления замерла. Стояла, хлопая глазами, утратив на время дар речи. Наконец вымолвила:

– Послушай-ка, да ведь он произнес имя, которым ты его назвал. Ты слышал?

Гиркан только рукой махнул, проворчал шутливо:

– Всегда я говорил, что все нужно делать самому, не полагаясь на женщин. Дай тебе волю, он еще долго оставался бы безымянным. Значит, Шуки, Йегошуа, что значит «Идущий за Моисеем». Почему бы и нет? Моисей спас и иудеев, и нас, ессеев, из египетского плена, а маленький Шуки, когда вырастет, спасет теперь одних только ессеев, сделав их величайшим народом на земле!

Мирра лишь загадочно улыбнулась, но ничего Гиркану-плотнику, своему мужу и охранителю, отвечать не стала. Она-то знала правду, ведь не зря Гавриэль так долго наставлял ее там, в горах, обучая и показывая будущее, уготованное ее сыну тем, чье имя находится под величайшим запретом в Иудее и известно лишь избранным в Синедрион мудрецам.

Так с той поры и повелось: Шуки да Шуки. Выходило, что мальчик сам выбрал себе имя, однажды его услышав. Под этим именем в возрасте пяти с половиной лет он был принят в ученики бывшего первосвященника Кадиша, давно отлученного от Синедриона из-за каких-то внутренних дряз и благодаря этому избежавшего смерти во время казни множества иудейских мудрецов Иродом Великим лет за сорок до рождения Шуки. То был высокий, крепкий, уже пожилой человек с длиннейшей бородой, которую он никогда не стриг и частенько, особенно находясь в гневе, норовил вырвать из нее клок-другой волос. Глаза у него были огромными, черными и горели молодым огнем, знанием и жизненной силой. Нос сильно выдавался вперед и походил на девичий острый локоток. На голове, как и положено всякому первосвященнику, хотя бы и отлученному от Синедриона, Кадиш постоянно носил замысловатой формы шапку, имевшую некоторое сходство с тюрбаном. Нрав у него был крутой и даже скверный. К нынешнему ослабленному и лишенному большинства полномочий Синедриону старик относился с нескрываемым презрением, ворчал, что после разгрома, Иродом учиненного, превратился Синедрион в толпу пустых балаболов, которые нынче только и знают, что высокомерно льют друг на друга холодное презрение, увязнув в мздоимстве и мелких интригах с целью получения персональных милостей от Рима, как преданная собака, сидя у стола, вожделеет хозяйской подачки.

– Ничего, кроме собственной власти и туго набитой мошны, этих болванов не волнует, – ворчал старый Кадиш и наставлял своих учеников в чистой вере Моисеевой: «Учите Тору, лишь в ней ответы на все вопросы, лишь благодаря Торе человек может достигнуть наивысшей степени просветления и подготовить свою душу для перехода в высший мир Адам Кадмон».

Учеников Кадиш набирал по собственному разумению и желания родительские в грош не ставил. Говорил, что видит, кого брать, а кому у него делать нечего.

– Знаю, в ком из детей ваших есть сейчас уже видное мне зерно бины-мудрости. Оно в человеке с рождения или есть, или нет его вовсе, – говаривал старый Кадиш и без дальнейших церемоний давал от ворот поворот отпрыскам знатнейших фамилий, которых присылали к нему из всех земель израильских. Увидав же Шуки, старик встал, подошел к мальчику и поднял его на руках. Шуки засмеялся: «Пустите, раби, мне щекотно», а Кадиш, вернув его на землю, молвил: «Это дитя при рождении Господь погладил рукой по голове. Вот так. – И, наклонившись к Йегошуа, провел ладонью по его волосам. – В мальчике вашем мудрость живет с первых дней земной жизни. Лицом он юн и свеж, а душою старее, чем самый старый старик во всем Израиле. Приводите его ко мне во всякий день, включая субботу, я его научу всему, что знаю сам, и не возьму с вас за это никакой платы».