Секта-2 - Алексей Колышевский

– Ничего, кроме собственной власти и туго набитой мошны, этих болванов не волнует, – ворчал старый Кадиш и наставлял своих учеников в чистой вере Моисеевой: «Учите Тору, лишь в ней ответы на все вопросы, лишь благодаря Торе человек может достигнуть наивысшей степени просветления и подготовить свою душу для перехода в высший мир Адам Кадмон».

Учеников Кадиш набирал по собственному разумению и желания родительские в грош не ставил. Говорил, что видит, кого брать, а кому у него делать нечего.

– Знаю, в ком из детей ваших есть сейчас уже видное мне зерно бины-мудрости. Оно в человеке с рождения или есть, или нет его вовсе, – говаривал старый Кадиш и без дальнейших церемоний давал от ворот поворот отпрыскам знатнейших фамилий, которых присылали к нему из всех земель израильских. Увидав же Шуки, старик встал, подошел к мальчику и поднял его на руках. Шуки засмеялся: «Пустите, раби, мне щекотно», а Кадиш, вернув его на землю, молвил: «Это дитя при рождении Господь погладил рукой по голове. Вот так. – И, наклонившись к Йегошуа, провел ладонью по его волосам. – В мальчике вашем мудрость живет с первых дней земной жизни. Лицом он юн и свеж, а душою старее, чем самый старый старик во всем Израиле. Приводите его ко мне во всякий день, включая субботу, я его научу всему, что знаю сам, и не возьму с вас за это никакой платы».

Жил мудрец в большом квадратном доме с прекрасным внутренним двориком, где росли апельсиновые и лимонные деревья и, казалось, ненасытно тянулись к солнцу стройные кипарисы. Во дворе была устроена широкая мощеная площадка, укрытая навесом. Здесь старый учитель разговаривал со своими учениками, помогая им постигать тончайшие звуки Вселенной, которые не дано услышать обычному человеку вовсе не оттого, что он этого сделать не может, а просто не хочется ему их слышать.

Так маленький Шуки стал самым юным учеником старого Кадиша, без сомнения, великого мудреца и величайшего каббалиста тех лет. Учитель часто любил повторять, что у него в этой жизни осталось, увы, слишком мало времени.

– Я всю свою жизнь прожил, ожидая именно тебя, сынок, – говаривал Кадиш и чистил для Шуки большие, удивительно сладкие апельсины, которые от спелости своей сами падали с деревьев. Таких апельсинов было не найти нигде в округе. Однажды мальчик спросил, отчего они такие сладкие, и Кадиш совершенно серьезно ответил, что все это благодаря силе его желания:

– Просто я, мой мальчик, люблю сладкие апельсины и делаю их такими.

– Неужели это возможно, раби? Ведь это настоящее чудо! Как это вы так умеете заставлять растения подчиняться вашей воле?

– Шуки, мой дорогой мальчик, здесь нет никаких чудес, я не умею их делать, и никто не умеет. Просто, чтобы апельсины всегда были сладкими, нужно очень много знать, и нет для этого иного пути, кроме как долго и настойчиво учиться. Сейчас давай вернемся к толкованию рампы на уровне малхут,[22] и я обещаю, что когда-нибудь тебе подчинятся не только апельсиновые деревья, но и все деревья, и все растения в этом мире, и все живое и неживое окажется в твоей власти… Иехуда! – Кадиш прикрикнул на мальчугана чуть постарше Шуки, который хотел незаметно бросить сидящему впереди него на ковре более старшему Игаэлю пригоршню мелкого песка вперемешку с колючками прямо за шиворот. – Я разве сказал, что можно шалить? Опять ты, мальчик, норовишь сделать недоброе исподтишка? Ай-яй-яй, Иехуда, тяжело тебе будет в жизни с такими задатками. Голова у тебя удивительно светлая, я редко видел кого-то умнее и быстрее тебя, но как бы тебе не употребить собственное дарование себе же во вред. Да… – Кадиш в задумчивости сжал в кулаке свою седую бороду. – Твое, Иехуда, будущее скрыто даже от меня. Это говорит мне о том, что твоя жизнь еще не определена до конца и когда-нибудь у тебя появится возможность повернуть в ту или другую сторону, и выбор твой сможет как вознести тебя в высшие миры, так и оставить здесь, на земле, навеки. Думай лучше об этом, Иехуда, вместо своих шалостей, что могут перерасти в нечто большее.

– Простите меня, учитель. – Мальчик, которого звали Иехудой, при первых же словах Кадиша вскочил и теперь стоял, переминаясь с ноги на ногу, весь красный, и не смел поднять глаза, старательно изучая что-то на полу.

– Прощать не в моей власти, Иехуда. Ты сам должен простить себя, если сможешь. Ну, как? Прощаешь ты себя?

– Нет, учитель, – сдавленно ответил мальчик и, не проронив более ни слова, ушел в дальний угол дворика, туда, где тени от навеса не было, а жгло немилосердное, стоявшее в зените солнце. Здесь стоял столб позора, и всякий провинившийся ученик должен был, собственноручно привязав себя веревкой к этому столбу, отстоять положенное время. Наказание было горьким и унизительным. Над проказником посмеивались прочие ученики, а сейчас их словечки, обращенные к Иехуде, стали особенно едкими: его недолюбливали по тем самым причинам, которые назвал Кадиш только что. Друзей у Иехуды не было, и только Шуки, любимый ученик мудреца, все время старался как-нибудь облегчить страдания частенько занимавшего свое место у позорного столба Иехуды. То тайком приносил ему пить, то из-под одежды доставал теплое яблоко или апельсин, а то и целый обед, к которому сам не притрагивался. Кадиш делал вид, что ему о таких делах ничего не известно, лишь все чаще, глядя то на Иехуду, то на Йегошуа по прозвищу Шуки, хмурился и что-то недовольно бормотал себе под нос.

Всего у Кадиша учились тринадцать мальчишек возрастом до девяти лет, и Иехуда из них был чуть ли не самым старшим. О происхождении его никто не знал, кроме него самого и Кадиша. Иехуде было что скрывать, и своего происхождения он ужасно стеснялся. Рос он в знатной семье, да только та семья была ему неродной, о чем мальчику и сообщила однажды кухарка, в сердцах назвав его ублюдком.

– Да как ты смеешь! Я скажу отцу, и он велит посадить тебя в котел с кипящим маслом! – возмутился Иехуда, незадолго до этого изводивший кухарку тем, что кидался в нее маленькими, но твердыми, как камень, незрелыми плодами ореха.

– Уж я-то знаю, что говорю! Тебя подкинула на крыльцо этого дома какая-то потаскуха из Самарии! Ты сын шлюхи, а вовсе не хозяйский отпрыск, – насмешливо парировала толстая, огромная, словно гора, кухарка, с торжеством глядя на сжавшегося в комок маленького Иехуду. – Что? Теперь небось поубавится в тебе спеси? Перестанешь задирать нос и донимать всех своим злобным нравом, доставшимся тебе от твоей настоящей мамаши, а? То-то же. Смотри, Иехуда, коли не прекратишь своих гадких шалостей, так я всему городу расскажу, кто ты есть на самом деле.

В тайных, подробных и цветных мечтаниях Иехуда мстил вредной кухарке, но до дела так ничего и не довел. Своих родителей он не стал ни о чем расспрашивать – даром что ребенок, а сразу уяснил, чем это может обернуться: потерей мира в семье, а то и вовсе изгнанием его на улицу. В чем-то Иехуда оказался прав, и изгнание, пусть и условное, все же состоялось, воплотившись в его безотлучном нахождении в доме учителя Кадиша. Город, из которого родом был Иехуда, отстоял от Арбелаха на двести километров – по тем временам это было неизмеримо далеко, и маленький Иехуда вообразил, что от него таким образом решили отделаться его приемные знатные родители. Убедив себя в этом, Иехуда озлобился еще пуще врожденного своего задатка и нередко заслуживал от Кадиша порицания и стояние у позорного столба. Однако Кадиш по каким-то лишь ему одному ведомым причинам Иехуду от себя не отстранял и все прощал ему, продолжая держать в числе своих учеников.

Распорядок занятий в школе был обыкновенным и состоял из постоянных уроков, назвать которые таковыми можно было лишь очень условно. Здесь не было никакой доски с извечным куском мела, не выхаживал между рядами парт строгий учитель, вооруженный указкою с целью чуть что вытянуть ею отвлекшегося от учебного процесса сорванца. Кадиш называл занятия «беседами» и во время них в основном говорил на заранее им определенную тему, а после отвечал на вопросы, объяснял какой-нибудь момент, показавшийся ученикам непонятным. В таких беседах и проходил целый день, начинавшийся с восходом солнца с молитвы и завтрака и заканчивавшийся на закате, когда все шли спать, не зажигая огня. «Огонь слишком непредсказуемая сила, никто не может приручить его, даже я, – говаривал Кадиш. – У него скверный характер. Огонь так и норовит нарушить заключенный с человеком договор». Однако когда Шуки исполнилось восемь лет и он вполне окреп для дальних прогулок, старик стал водить своих учеников в небольшие походы, где, разложив костер, разговаривал с ними до поздней ночи. Такая практика шла тринадцати ученикам на пользу. С легкостью, будто играючи, они научились и читать, и писать и потом уже не имели никаких препятствий к тому, чтобы понять своего учителя. Вся хитрость его методы заключалась в том, что во время каждодневных бесед он всякий новый день чуть поднимал интеллектуальный градус того, о чем принимался говорить, и делал это столь искусно, что ученики никогда бы не могли сказать, что вдруг перестали понимать его. Первосвященник и мудрец Кадиш держал в голове тысячи дат, событий, мелких, но важных фактов, имел ответ на абсолютно любой вопрос и постоянно следил за уровнем передаваемых им ученикам знаний, чтобы не сказать им, еще толком не подготовленным, нечто такое, что повергло бы их в уныние своей непонятностью. Обширные познания его были делом чудесным и со всей серьезностью позволяли считать старого учителя человеком гениальным, придумавшим свой неповторимый, а главное, действенный стиль обучения мальчишек пусть и разного возраста, но обладающих единым и весьма высоким уровнем мышления. Что до Шуки, тот, хотя и был самым младшим, ни в чем не отставал, зачастую превосходя товарищей по быстроте соображения. Впрочем, он никогда этим не кичился и вообще рос скромным, очень сдержанным и надежным, словно любимый посох для всякого странника, так как всегда был своему слову хозяин и держал его при любых обстоятельствах.