Секта-2 - Алексей Колышевский

Рассуждать было некогда, как не было времени удивляться, выглядеть озадаченным, заниматься правдоискательством. Все сразу же встало на свои места: при жизни никто не смел трогать Кадиша – мудреца Синедриона, пусть и бывшего. Впрочем, бывших мудрецов Синедриона не бывает – это всем известно, вот и клацал зубами Гиль, чье сердце с того самого триумфального для Шуки дня грызла непроходимая зависть. Ожидал коварный хасмоней своего часа, и час его настал. Получив свидетельство от доносчика, за которое щедро тому заплатил, он вызвал из Цезарии две пехотные римские манипулы,[24] прибывшие в Арбелах с целью подавления волнений и беспорядков и розыска зачинщиков. Обычно римляне в такие дела не вмешивались, предоставляя евреям самостоятельно решать свои религиозные споры, но Гиль преподнес все в таком виде, что находившийся в Цезарии легат-губернатор Гней Турус испугался восстания и немедленно послал войска для наведения порядка.

Зеленые ворота были снесены в два счета, апельсиновые деревья изломаны, дом подожжен, и во всем прежде богатом и обширном хозяйстве Кадиша остался невредимым лишь один-единственный предмет. То был позорный столб, с которым так хорошо, так близко был знаком ученик покойного мудреца, проказник Иехуда…

Они решились бежать в Назарет, а далее в Акко – приморский город. Оттуда, если очень повезет, можно будет на корабле попасть в египетскую Александрию, где с давних времен поселились ессеи, не пожелавшие уйти вслед за Моисеем и поддержавшие вторжение Александра Македонского, обратившего многие святыни египетские в прах.

До Назарета добрались не все. Иехуда отстал по дороге, сославшись на страшную резь в животе, и они, подозревая, что дело серьезное и их товарищ болен, быть может, холерою, оставили его в одной из встретившихся на пути деревенек под присмотром Игаэля и еще одного школяра по имени Луккац, после чего без остановки продолжили свой путь, стараясь избегать торных дорог и пробираясь в Назарет окольными тропами. Шли в основном ночами, а днем, в самую жару, отдыхали, выбрав тенистое место. Во время третьего привала, когда, пробудившись на вечерней заре, маленький отряд готов был отправиться в дорогу, все увидели, что Гиркан так и не проснулся. Принялись его будить, но все напрасно. От этого забытья нет пробуждения – плотник умер во сне, как и подобает праведнику. Здесь, на каком-то безымянном километре пути из Арбелаха в Назарет, Шуки похоронил под деревьями своего приемного отца, не выдержавшего марафонской гонки и тягот вынужденного бегства из города, в котором он прожил всю свою немудреную земную жизнь. Его не успели оплакать должным образом, опасаясь погони, и все так торопились, что никто не догадался как-нибудь отметить место захоронения. Впоследствии, когда Йегошуа пытался найти могилу отчима, у него так ничего и не вышло: холмик от времени сровнялся, или его размыли дожди, или разрыли землю дикие звери – на то нет ответа, и никто с тех пор так и не знает, где похоронен Гиркан-плотник, чье имя ушло в вечность, затерялось и вновь появилось спустя много лет в сильно измененном, как и подобает всякой легенде, виде.

В Назарете от небольшого отряда откололась добрая половина. В ставшей теперь совсем крохотной группе остались только четверо: самый старший из школяров – Шимон, пятнадцатилетний Фома да Шуки с матерью. Именно в таком составе беглецы и добрались до приморского Акко. Никто из них, спешно покидая около трех недель тому назад Арбелах, не готовился к долгому изгнанию, а родители Йегошуа, предупредившие школяров о смертельной опасности, им грозившей, никогда не были богаты. Того, что они смогли взять с собой, хватило, чтобы нанять две комнаты на постоялом дворе. Но о том, чтобы продолжать дальнейший путь и достичь вожделенной Александрии, можно было лишь мечтать. Тогда Шимон, чей отец был рыбаком и часто брал сына в свою лодку, предложил наняться в какую-нибудь рыбацкую артель и тем заработать на дорогу.

– Не бойтесь, я помню, как надо выпускать и травить сети, а самое главное, я знаю, где и по каким приметам можно найти много рыбы. Главное – не бояться подальше отойти от берега, там рыбы больше, чем возле суши, где артельщики вылавливают лишь самую мелочь.

– В артели много вы не заработаете, – не согласилась с ним Мирра и сняла с себя единственное свое украшение – золотую цепь с кулоном в виде солнца. То был подарок Гавриэля, который тот сделал с упреждением: «Используешь это, когда поймешь, что нет иного выхода». – Заложите его у ростовщика, а на вырученные деньги купите новую лодку и все необходимое. – С этими словами она протянула украшение Шимону, который и принял его с надлежащим почтением.

Далее все начало складываться как будто очень удачно. Ростовщик, оказавшийся плоскорожим римлянином, неожиданно дал за цепь с кулоном чуть ли не тройную цену и любезно предупредил, что они могут прийти за залогом в любое время: он, дескать, не станет его продавать.

– Как твое имя, добрый человек? – поинтересовался Шуки, с любопытством рассматривая ростовщика.

– Матеус, – ответил тот, в свою очередь внимательно глядя на Шуки. Видно было, что он хотел сказать еще что-то, но сдержался и лишь махнул им на прощание рукой, пожелав удачного лова.

Вырученного в самую пору хватило на крепкий и надежный парусный баркас на двух парах весел. Шимон уселся на руль и, взяв на себя роль капитана, подбадривая Фому и Шуки, стал поучать их, как правильно грести:

– Эй вы, это вам не рассуждать в теньке, здесь нужно работать! Гребите сильнее, не стучите веслами впустую. Да вместе нужно грести, а то каждый словно тянет на себя одно одеяло! Ну кто так гребет?! – только и доносилось с баркаса в первое время. И Фома и Шуки не роптали, понимая, что без такой науки ничего путного у них не выйдет. Про себя же они решили при удобном случае как следует «макнуть» Шимона, чтобы сбить с него капитанскую спесь.

«Приметы» Шимона оказались скорее приметами того, что рыбы в этом месте отродясь не бывало. Это выяснилось очень скоро, и горе-рыбак лишь нечленораздельно мычал что-то, стараясь не встречаться взглядом с товарищами. Они выходили в море четвертый день подряд, но улов их, как и прежде, был поистине ничтожным: ничего серьезного, две-три жалкие сардины. Когда же в очередной раз сеть была вытянута и вновь в ней не оказалось ничего, кроме большого клубка водорослей, Шуки, подавая пример спокойного, рассудительного поведения, заявил, что ему необходимо немного подумать в тишине. Это заявление слегка отрезвило Шимона и Фому, которые при виде пустой сети принялись громогласно изрыгать проклятия всем морским пучинам, вместе взятым, и всем рыбам, которые никак не желали попадать к ним в невод.

– Может быть, о Шуки, ты хочешь, чтобы мы прыгнули за борт и поплавали немного в сторонке, пока ты соизволишь занимать свой драгоценный разум? – с издевкой задал вопрос Фома, но Шуки в ответ только широко улыбнулся. Он вообще никогда, что называется, не выходил из себя, и эта его улыбка заставила Фому устыдиться и замолчать. Похожим образом поступил и Шимон. Он занял свое излюбленное место на руле и, достав из мешка кусок хлеба и кувшин кисловатого вина – все, что смогла дать им в дорогу Мирра, – принялся обедать.

– Вот и правильно, – одобрил такой поворот дела Фома, – пока мы с пустым брюхом, рыба к нам точно не приплывет.

Шуки же, не обращая на них никакого внимания, сидел на носу лодки и так пристально глядел в воду, что казалось, будто он хочет сквозь многометровую толщу увидеть дно. «Самые сладкие апельсины росли во дворе у раби Кадиша, – тихонько, себе под нос, бормотал Йегошуа. – Никаких чудес, Шуки, просто надо много учиться, для того чтобы апельсины были сладкими…»

– Прекратите жевать! – Шуки вскочил, будто его укололи, и этим напугал своих товарищей.

Те принялись было честить его на чем свет стоит, но он прервал их жестом, прежде у него не встречавшимся. То был жест повелителя, легата, царя – нечто неописуемое, но имеющее сильнейший энергетический заряд, почувствовав который и Шимон, и Фома заткнулись на полуслове и словно оцепенели.

– Я знаю, как сделать апельсины сладкими, – очень серьезно заявил Шуки, – я достаточно учился и теперь могу заставить их стать такими. Я теперь… Я все могу!

– В таком случае не мог бы ты заставить рыбу саму прыгать к нам в сети? – оправившись от судороги, съехидничал Фома. – Что-то не верится мне, чтобы ты знал рыбий язык, хвастунишка.

– Ты прав, Фома. Я не знаю язык рыб, он слишком примитивен, и нет в нем такой команды, чтобы рыба прыгала в сети. Зато я знаю другой язык, который и рыба отлично понимает. Но признайся, если нынче же набьются в сеть рыбины, ты так и не поверишь, что это я заставил их пойматься против воли?

– Еще чего, – хмыкнул Фома и откусил большой кусок хлеба. Жуя, проговорил: – Садись лучше с нами, Шуки, негоже это – оставлять брюхо пустым. Ты голоден, да и на солнце, видать, перегрелся, вот и лезет тебе в голову всякая чепуха.