Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В окончательном тексте романа дается гораздо меньше отсылок к медицине, хотя они продолжают играть созвучную гомеопатии роль. Иван обвиняет черта: «…ты – я, сам я, только с другою рожей», на что черт соглашается и отвечает: «Ведь я и сам, как и ты же, страдаю от фантастического, а потому и люблю ваш земной реализм» [Достоевский 15: 73]. Этот «реализм» выражается в том, что он получает удовольствие от суеверий и «лечения»: черт рассказывает Ивану, что ему сделали прививку от оспы и что он страдает ревматизмом. Затем он произносит искаженную – и поразительную – цитату из комедии Теренция: «Сатана sum et nihil humanum a me alienum puto» [Там же: 74][213]. Иван понимает, что ему никогда раньше не приходило в голову такое выражение, и на мгновение начинает верить в существование черта. Видя это, его собеседник тут же цинично отвергает визионерский опыт:
Слушай: в снах, и особенно в кошмарах, ну, там от расстройства желудка или чего-нибудь, иногда видит человек такие художественные сны, такую сложную и реальную действительность, такие события или даже целый мир событий, связанный такою интригой, с такими неожиданными подробностями, начиная с высших ваших проявлений до последней пуговицы на манишке, что, клянусь тебе, Лев Толстой не сочинит… <…>…я только твой кошмар, и больше ничего [Достоевский 15: 74].
Иван быстро понимает, что его заставляют колебаться между верой и неверием, между обращением и извращением. В ответ черт обещает объяснить позднее «особую методу», которой пользуется сегодня. Эта «метода», как мы уже знаем, – гомеопатия.
Черт, таким образом, высмеивает воображаемое путешествие, в которое пустился герой «Сна смешного человека». Он приписывает подобные «художественные сны» расстройству желудка. Но при этом он разделяет веру «смешного человека» в то, что наша Земля может каким-то непостижимым образом повторяться в другом месте во времени и пространстве.
Да ведь теперешняя земля, может, сама-то биллион раз повторялась; ну, отживала, леденела, трескалась, рассыпалась, разлагалась на составные начала, опять вода, яже бе над твердию, потом опять комета, опять солнце, опять из солнца земля – ведь это развитие, может, уже бесконечно раз повторяется, и все в одном и том же виде, до черточки [Там же: 79].
Виктор Террас подозревает, что эта идея «вечного палингенеза» могла быть одной из идей, волновавших самого Достоевского [Terras 1981: 392][214], и это, разумеется, указывает на еще одну связь между визионерским опытом Ивана и «смешного человека».
Действительно, рассказывая о своих попытках вылечить простуду, которую он подхватил, «перелетая пространство» во фраке [Достоевский 15: 75], черт на самом деле говорит нам, что прибегал к гомеопатии, давно пользовавшейся в России дурной славой, но тем не менее остававшейся популярной. Он критикует российских врачей: «Был у всей медицины: распознать умеют отлично, всю болезнь расскажут тебе как по пальцам, ну а вылечить не умеют»; он смеется над модными европейскими специалистами:
Заболи у тебя нос, тебя шлют в Париж: там, дескать, европейский специалист носы лечит. Приедешь в Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет, только правую ноздрю могу вылечить, потому что левых ноздрей не лечу, это не моя специальность, а поезжайте после меня в Вену, там вам особый специалист левую ноздрю долечит. Что будешь делать? Прибегнул к народным средствам… [Достоевский 15: 76].
По совету немецкого врача черт натирается медом с солью, а когда и это не помогает, прибегает к чему-то, похожему на гомеопатию. Он написал графу Маттеи в Милан, и тот «прислал книгу и капли, бог с ним. И вообрази: мальц-экстракт Гоффа помог! Купил нечаянно, выпил полторы стклянки, и хоть танцевать, все как рукой сняло. Непременно положил ему „спасибо“ в газетах напечатать…» [Там же]. Триумфальный выход черта за пределы общепринятой медицинской практики в область народных средств и капель от миланского графа говорит об обращении к направленной против официоза гомеопатической практике[215].
Алеша Карамазов
А взором, успокоенным по воле Гармонии и радости глубокой, Проникнем в суть вещей.
У. Вордсворт. Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства при повторном путешествии на берега реки Уай[216]
Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел на знакомый ему треугольник звезд и на проходящий в середине его Млечный Путь с его разветвлением. <…> Это новое чувство не изменило меня, не осчастливило, не просветило вдруг, как я мечтал, – так же как и чувство к сыну.
Л. Н. Толстой. Анна Каренина (кн. 8, гл. 19)
Я закончу эту главу кратким анализом критического эпизода в жизни Алеши Карамазова и связанного с нравственным изменением этого героя фантастического «путешествия»: речь идет о видении Каны Галилейской. Некоторые особенности построения эпизода духовного обращения в «Мужике Марее» повторяются в данном случае в мажорной тональности. Рамочная конструкция (каторжник-поляк с его «Je hais ces brigands») похожа на разговоры Алеши с Ракитиным. Этот эпизод начинается с того, что после смерти Зосимы Алеша в отчаянии покидает разлагающееся тело и, подобно Достоевскому-каторжнику в «Марее», выбегает на улицу, где ему будто бы должно стать легче. В горе и сомнении он падает на землю и недвижимо лежит «под деревом лицом к земле» [Достоевский 14: 308]. Появляется Ракитин – в данном случае герой, морально эквивалентный каторжнику-поляку; с Ракитиным
