Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер

Шекспир. Король Лир (акт IV, сцена 7)

Homo duplex, homo duplex! Я впервые заметил свою двойственность после смерти брата Анри, когда отец драматическим тоном воскликнул: «Он умер, умер!» Мое первое «я» плакало, а второе размышляло: «Какой естественный возглас! Как он был бы хорош на сцене!» Мне было тогда четырнадцать лет.

Эта страшная двойственность много раз наводила меня на размышления. Беспощадное второе «я»! Оно неизменно бодрствовало, когда мое первое «я» действовало, жило, страдало, неистовствовало! Мне никогда не удавалось ни опьянить, ни растрогать, ни усыпить этого двойника.

А какой он наблюдательный! И какой насмешник!

Альфонс Доде. Заметки о жизни[201]

Фантастическое пересечение времени и безвременья – черта, характерная для «жутких» аспектов путешествия к обращению и у «Достоевского» из «Мужика Марея», и у «смешного человека». В «Братьях Карамазовых» подобные пересечения важны для Ивана при его встрече с чертом и для Алеши в момент его видения. Каждый из героев сталкивается с чем-то одновременно знакомым и неизведанным. Достоевский-каторжник «вспоминает» давно забытое событие в «нужное время». «Смешной человек» посещает планету, неотличимую от нашей Земли, но до грехопадения. Ивану приходят забытые отрывки его собственных прошлых мыслей; хмурой ночью к нему является воплощение его собственных идей, которое обрело чуждую и внутренне враждебную физическую форму, – черт[202]. В видении Алеши недавние события и воспоминания сочетаются с личным переживанием библейского прошлого.

Неоконченное путешествие Ивана к духовному обращению происходит в ту ночь, когда он наносит третий и последний визит Смердякову и когда мы становимся свидетелями его встречи с чертом. Хроникер указывает точные приметы времени: «Ноябрь в начале. У нас стал мороз градусов в одиннадцать, а с ним гололедица. На мерзлую землю упало в ночь немного сухого снегу, и ветер „сухой и острый“ подымает его и метет» [Достоевский 14: 462][203]. В этот день происходит действие двух книг (десятой и одиннадцатой), и в восьмой главе одиннадцатой книги, когда Иван отправляется к Смердякову, рассказчик вновь вспоминает утреннюю погоду, которую описал сотней страниц ранее: «Еще на полпути поднялся острый, сухой ветер, такой же, как был в этот день рано утром, и посыпал мелкий, густой, сухой снег. Он падал на землю, не прилипая к ней, ветер крутил его…» [Достоевский 15: 57]. Таким образом, датировка и погода сильно напоминают ту ночь, когда «смешной человек» увидел свой сон (а также отчасти и ночь явления двойника Голядкину).

В «Сне смешного человека» невозможно сказать, когда произошло действительное обращение протагониста: после его путешествия сквозь пространство и время, во время него или ранее, еще до сна, когда он почувствовал первый укол жалости к девочке. В случае с Иваном нельзя говорить о полном обращении или о четко определенном пути, но можно сказать, что герой, подобно «смешному человеку», в какой-то момент ветреной, сырой ночи в начале ноября претерпевает глубокое, необратимое изменение. Он тоже встречается с неким существом, обитающим вне повседневного пространства и времени. Более того, Достоевский снова маркирует духовное изменение персонажа с помощью рамки, как делал это в «Мужике Марее» и в «Сне смешного человека». Хотя в «Братьях Карамазовых» эта рамка несколько смещена, она тем не менее сохраняет структурное сходство с повторяющимися в более ранних текстах сценами: «Je hais ces brigands» каторжника-поляка и появлением маленькой девочки.

Иван ранее говорил Алеше, что хочет вернуть свой «билет на вход», потому что отвергает любую систему мироздания, построенную на «слезинке хотя бы одного только замученного ребенка» [Достоевский 14: 223]. Как и у «смешного человека», у него есть теория, позволяющая отвергнуть Бога. Но чтобы подчеркнуть грядущую перемену – частичное принятие причастности к миру, где таинственным образом переплетены добро и зло, – Достоевский не рисует встречу Ивана с каким-то ребенком в ту холодную ноябрьскую ночь. Вместо этого автор предлагает даже худший сценарий: Иван встречает отвратительного пьяного «маленького ростом мужичонка» [Достоевский 15: 57] – отталкивающую фигуру, похожую на товарищей героя по каторге в «Мужике Марее».

Подобно Достоевскому – протагонисту «Марея» – Иван испытывает отвращение и ненависть к этому крестьянину, которого встречает, когда идет на последнее свидание со Смердяковым. Мужик, распевающий песню, «сильно качнувшись, вдруг ударился изо всей силы об Ивана», тот «бешено оттолкнул его. Мужичонко отлетел и шлепнулся, как колода, об мерзлую землю… и замолк… <…> „Замерзнет!“ – подумал Иван» [Достоевский 15: 57]. Когда герой выходит от Смердякова после признания последнего в убийстве, духовное перерождение уже произошло в какой-то неопределенный момент: «Какая-то словно радость сошла теперь в его душу» [Там же: 68]. Тут Иван снова натыкается на замерзающего мужика. Как и в других сценах обращения, внешние обстоятельства остаются прежними, но их суть для Ивана изменилась, и он спасает крестьянина. Перед нами знакомая рамка: повторяющаяся случайная встреча – будь то с поляком, ребенком или пьяным мужиком – заключает внутри себя религиозную трансформацию. Однако применение, которое Достоевский находит для этой рамки, в данном случае оказывается совершенно иным.

По мнению Ивана, в поступке, совершенном им внутри «рамки», заключен некий символ возрождения. Но в то же время он почему-то откладывает признание прокурору – объявление своей и Смердякова роли в убийстве. Вместо этого он идет домой: «…и, странно, почти вся радость, все довольство его собою прошли в один миг» [Там же: 69]. Таким образом, вместо того чтобы обозначить пространственные и временные границы, внутри которых произошло полное обращение, история-обрамление о пьяном мужике подчеркивает несостоявшийся духовный переворот, противоположность обращения, своего рода «извращение».

Иван возвращается домой, и его взор неотрывно устремляется «в одну точку»; он входит в состояние, похожее на транс, как у Голядкина. Хроникер старается подробно охарактеризовать состояние Ивана, прибегая к медицинским терминам:

Когда же он вступил в свою комнату, что-то ледяное прикоснулось вдруг к его сердцу, как будто воспоминание, вернее, напоминание о чем-то мучительном и отвратительном, находящемся именно в этой комнате теперь, сейчас, да и прежде бывшем. <…> Минутами мерещилось ему, что как будто он бредит. Но не болезнь занимала его всего более; усевшись опять, он начал изредка оглядываться кругом, как будто что-то высматривая. Так было несколько раз. Наконец взгляд его пристально направился в одну точку, о Он долго сидел на своем месте, крепко подперев обеими руками голову и все-таки кося глазами на прежнюю точку, на стоявший у противоположной стены диван. Его видимо что-то там раздражало, какой-то предмет, беспокоило, мучило [Достоевский 15: 69].

Рассказав о консультациях Ивана с докторами, рассказчик продолжает: «Итак,