Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Словно вторя общеизвестным местам из произведений Достоевского, Джеймс отмечает что «воспоминание об оскорблении может вызвать в нас более сильный гнев, чем тот, который вызывало само оскорбление. Мы часто больше стыдимся своих ошибок впоследствии, чем в момент их совершения» [Ibid: 59]. Несколько ранее Томас Де Квинси, другой исследователь религиозного и мистического опыта (и к тому же автор, произведение которого Достоевский хорошо знал), утверждал:
В одном, по крайней мере, я уверен: ум лишен способности забывать; тысячи случайных событий могут и будут создавать пелену между нашим сознанием и тайными письменами памяти, и тысячи таких же событий в свою очередь могут разрывать ту пелену, но, так или иначе, письмена те вечны [Де Квинси 2011: 130].
Эта идея явно предвосхищает сокровенное убеждение Достоевского в том, что давно забытые воспоминания возвращаются в сознание в нужное время[184].
Джеймс указывает, что такие подсознательные воспоминания прилегают гораздо ближе к сознательному уму, чем бессознательный материал. Здесь он, кажется, предвосхищает бахтинские идеи и даже язык русского ученого, замечая: «В последнее время в психологии часто употребляется слово „порог“ для символического обозначения точки, в которой одно состояние ума переходит в другое» [James 1970: 119]. Более того, эти воспоминания, пишет Джеймс языком, очень похожим на язык Достоевского, раскрывают «целую систему подпольной [underground] жизни в форме болезненных воспоминаний, которые ведут паразитическое существование, погребенные вне первичных полей сознания». Они «вторгаются в сознание», сопровождаемые «галлюцинациями, болями, судорогами» [Ibid: 184]. Чтобы обозначить указанный Джеймсом порог духовного обращения, когда подсознательная память соединяется с отчаянием, испытываемым в настоящем, Достоевский ставит своих персонажей в сверхъестественные, фантастические и мистические отношения со временем и пространством. Другими словами, он использует мотив путешествия.
Решающим элементом религиозного обращения в понимании Джеймса является то, что зло не становится бессильным и не уничтожается полностью, а чудесным образом включается в божественную гармонию. Действительно, в самой своей основе обращение, по мнению психолога, происходит как парадоксальный ответ на проблему зла:
…разочарование в прежних иллюзиях доходит до такой точки, редко бывает возможно restitutio ad integrum[185]. Человек вкусил плодов с древа познания добра и зла, и райское счастье к нему уже не вернется. Если оно и вернется… то будет не простым неведением зла, а чем-то гораздо более сложным, включающим естественное зло мира в качестве одного из своих элементов. Это естественное зло перестанет быть преградой и источником страха, потому что таинственным образом превратится в часть сверхестественного добра. Спасенный страдалец не вернется к обычному душевному здоровью, а будет чувствовать, что пережил второе рождение и пришел к более глубокому по сравнению с прежним состоянию сознания [Ibid: 135].
Джеймс осторожно подчеркивает опасность этого процесса: «счастье», каким бы оно ни было, может и не наступить', страдалец не всегда оказывается «спасен».
Действительно, процесс обращения может пойти иначе: «В обычной жизни есть моменты столь же дурные, как и те, которыми полна нездоровая меланхолия. Ужасные видения умалишенного всегда основаны на материале повседневности» [Ibid: 130]. Это психическое состояние согласуется с примером «обратного обращения» или «извращения», который Джеймс якобы перевел с французского. На самом деле оно представляет собой описание внезапного припадка самого автора, случившегося и страшно расстроившего Джеймса в апреле 1870 года, когда его без всякого предупреждения охватил ужасный страх, заставивший испугаться себя самого. В этот момент он «так же внезапно» вспомнил страшную фигуру застывшего эпилептика, которого видел в психиатрической больнице. «Этот образ составил особую комбинацию с моим ужасом. Я почувствовал, что тот страшный человек – я сам… <…> [и] превратился в дрожащий комок страха. После этого весь мир для меня изменился. <…> Это было похоже на откровение» [Ibid: 128]. Завуалированный автобиографический рассказ показывает, что трактат Джеймса выражает сильное стремление автора к тому позитивному религиозному опыту, который он находил у других. Подобно Ивану Карамазову, Уильям Джеймс пережил демоническое негативное откровение, минус вместо плюса[186].
«Мужик Марей»
Один, один, всегда один…
Колридж. Поэма о старом моряке[187]
Каков он был, о, как произнесу,
Тот дикий лес, дремучий и грозящий,
Чей давний ужас в памяти несу!
Так горек он, что смерть едва ль не слаще.
Но, благо в нем обретши навсегда,
Скажу про все, что видел в этой чаще.
Данте. Ад[188]
В поисках за ответами на вопрос жизни я испытал совершенно то же чувство, которое испытывает заблудившийся в лесу человек.
Вышел на поляну, влез на дерево и увидал ясно беспредельные пространства, но увидал, что дома там нет и не может быть; пошел в чащу, во мрак и увидал мрак, и тоже нет и нет дома.
Л. Н. Толстой. Исповедь
…та голова, которая создавала, жила высшею жизнию искусства, которая сознала и свыклась с возвышенными потребностями духа, та голова уже срезана с плеч моих. Осталась память и образы, созданные и еще не воплощенные мной.
Из письма Достоевского к М. М. Достоевскому от 22 декабря 1849 года
Приняв во внимание джеймсовскую модель обращения, давайте вернемся – уже в четвертый раз в этой книге – к рассказу «Мужик Марей». Убедительно анализируя это произведение, Джексон сделал три наблюдения, которые помогают понять и другие моменты духовных переломов в прозе Достоевского. Обнаружив в «Марее» трехуровневую структуру – опыт, видение и воспоминания о воспоминании, – исследователь в свою очередь формулирует три важнейших вопроса: о памяти, о духовном переломе и об ошеломляющей экономичности языка сновидений. Визионерский рассказ Достоевского «сделан» из памяти во всех ее формах – сознательной, лиминальной, сублиминальной и, прежде
