Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Напомним некоторые важные моменты рассказа Достоевского: «смешному человеку» снится, что он умер и зарыт в могилу. Затем он летит с неизвестным существом по пути, где остановки зависят от желаний: «Я не помню, сколько времени мы неслись, и не могу представить: совершалось все так, как всегда во сне, когда перескакиваешь через пространство и время и через законы бытия и рассудка и останавливаешься лишь на точках, о которых грезит сердце» [Там же: ПО]. Он прибывает на иную Землю, сходную с нашей, но пребывающую в состоянии как бы до грехопадения. Он любовно восхищается невинными жителями «греческого архипелага», но в конце концов «развращает» их всех. Он жаждет мученичества, и его изгоняют. Жители далекой планеты посеяли в его сердце семена любви и искупления, хотя он и явился причиной их падения: «Как скверная трихина, как атом чумы, заражающий целые государства, так и я заразил собой всю эту счастливую, безгрешную до меня землю» [Там же: 117][197]. Все эти составляющие весьма напоминают видения, описанные Де Квинси.
Его «Исповедь…» предвосхищает мотивы погребения и путешествия сквозь пространство и время. Особенно важно, что в своих визионерских странствиях Де Квинси тоже становится одновременно и божеством, и жертвой.
…я был жрецом, мне поклонялись, и меня же приносили в жертву. Я бежал от гнева Брахмы сквозь все леса Азии… <…> Неожиданно я встречался с Исидой и Осирисом, и те говорили мне, что я совершил деяние, от которого трепещут ибисы и крокодилы. <…> Крокодилы дарили мне смертельные поцелуи… <…> Над всеми этими образами… повисло чувство беспредельности и вечности, доводившее меня до крайней степени угнетенности, едва ли не до сумасшествия [Де Квинси 2011: 136–137].
Затем ему снится потерянная Анна; ее образ, на мгновение обретенный во сне, всплывает в конце исповеди. Подобно маленькой девочке, встреченной «смешным человеком», Анна становится олицетворением искупления, иконой, освещенной не церковной свечой, а унылым городским светом: он вспоминает ее лицо «семнадцать лет назад… в тусклом свете фонарей», а затем во сне снова видит, как «под фонарями Оксфорд-стрит шел с Анною совсем так, как шли мы семнадцать лет назад…» [Де Квинси 2011: 139,140].
В XIX – начале XX века мистические переживания, вызываемые опиумом и анестетиками, казались некоторым законным и продуктивным путем исследования сверхрационального. В главе о «мистицизме» из «Многообразия религиозного опыта» Джеймс приводит многочисленные свидетельства таких переживаний. Одно из них, взятое из брошюры Бенджамина Пола Блада и озаглавленное «Трансы Теннисона и анестетическое откровение», описывает видения женщины под влиянием эфира, который она вдыхала, готовясь к операции. Этот отрывок на удивление похож на сон «смешного человека»:
Великое Существо или Сила путешествовало по небу, и нога его двигалась по молнии, как колесо по рельсе, – это был его путь. Молния была создана из бесчисленных человеческих душ… и я была одной из них. Он двигался по прямой… <…> Затем я увидела, что он, напрягая все силы, пытается изменить свой путь, искривить линию молнии. <…> Он согнул меня, причинив мне ужасающую боль… и в самый острый момент… я прозрела. На мгновение я поняла все то, что не могу вспомнить теперь. <…> Угол оказался тупым. <…> В этот момент передо мной прошла вся моя жизнь, включая все маленькие бессмысленные страдания, и я постигла их. <…> Когда я проснулась, первым моим чувством было то, что я выразила со слезами: «Domine поп sum digna»[198] [James 1970: 307–309].
Странствие «смешного человека» во времени и пространстве не связано с наркотиками, но ближайшие его аналоги обнаруживаются в визионерских переживаниях тех, кто, подобно Де Квинси и другим, пересекал свои пространственные и временные границы при помощи опиума и эфира. Озабоченность углами и путями в пространстве в приведенном отрывке напоминает и интерес к подобным деталям, который проявляет Иван Карамазов.
Даже рассказывая нам о чудесном прыжке во сне сквозь время и пространство, «смешной человек» остается чрезвычайно точен – как и «Достоевский» в «Мужике Марее» – в указаниях, когда именно случился сон: «Истину я узнал в прошлом ноябре, и именно третьего ноября…» [Достоевский 25: 105][199].
Сам писатель на протяжении всего своего творчества, описывая такие происходящие, казалось бы, вне повседневного времени и за пределами известного пространства путешествия, помещал их в точные временные и пространственные координаты. Получавшееся в результате необычное пересечение времени с безвременьем, определенного места с местом пусть известным, но недостижимым, – порождало особый, присущий именно Достоевскому модус фантастики или фантастического реализма. Это явление обнаруживается уже в одном из самых ранних произведений – повести «Двойник» (1846). Господин Голядкин, как впоследствии «смешной человек», бродит по Петербургу у Фонтанки в пасмурную ноябрьскую ночь. В обоих произведениях ночи изображаются как сырые, унылые и холодные; в «Сне…» даже говорится, что дождь льет «с явной враждебностью к людям» [Достоевский 25: 105]. Голядкин чувствует себя так же, как «смешной человек»: он словно «был убит», и далее рассказчик пишет:
Ночь была ужасная, ноябрьская, – мокрая, туманная, дождливая, снежливая, чреватая флюсами, насморками, лихорадками, жабами, горячками всех возможных родов и сортов – одним словом, всеми дарами петербургского ноября. Ветер выл в опустелых улицах, вздымая выше колец черную воду Фонтанки… <…> Шел дождь и снег разом. <…>…один только господин Голядкин, один с своим отчаянием, трусил в это время по тротуару… <…>…снег, дождь и все то, чему далее имени не бывает… вдруг атаковали и без того убитого несчастиями господина Голядкина… продувая со всех сторон, сбивая с пути и с последнего толка… [Достоевский 1: 138][200].
Герой входит в состояние, похожее на транс, и пристально смотрит в черные и мутные воды реки. Обращения не происходит. Вместо этого именно здесь, в этой атмосфере, он встречает своего двойника.
Иван Карамазов
Боюсь,
Я не совсем в своем
