Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер

Духовные перерождения – полное и частичное обретение веры, нравственные падения и утрата прежних идеалов, – всеми этими событиями изобилуют произведения Достоевского. Почти все эти события так или иначе связаны с мотивом путешествия, которое по большей части так и не заканчивается. Дорога, перекресток, кратчайший путь, мост, глухой переулок, обход, порог, площадь – вот обычные места нравственных переворотов у Достоевского. Карты этих улиц и переулков составляли по крайней мере шесть поколений критиков и литературоведов. Исследования Достоевского представляют собой сочетание атласа и путеводителя, в которых зафиксированы маршруты и остановки героев-путешественников писателя – от петербургского Измайловского моста до сибирской степи, от сияющего Хрустального дворца до душной сырой «баньки с пауками».

В «Больной душе», шестой и седьмой из гиффордских лекций (1901–1902), Уильям Джеймс красноречиво и подробно анализирует слова Л. Н. Толстого в «Исповеди» (1882) о пережитых им в зрелом возрасте утрате и обретении личной веры. В текстах Джеймса Достоевский не упоминается, однако книга «Многообразие религиозного опыта» (1902) содержит ключ к пониманию пути, который привел Достоевского к обретению веры, – пониманию даже более глубокому, чем анализ пути Толстого. «Достоевский» (тот полуавтобиографический и полувымышленный автор, который появляется в «Мужике Марее») и некоторые другие персонажи писателя переживают то же, что и многие мистики, о которых писал Джеймс. Некоторые герои – прежде всего старец Зосима и Алеша – в конце своего пути приобретают качества святых, описанные Джеймсом.

В этой заключительной главе я сосредоточусь на никогда не покидавшем Достоевского интересе ко внутренним «путешествиям» – путям моральных перерождений, при которых парадигматический и неизбежный сдвиг основы человеческого существования от ума к чувству происходил посредством перемен, в той или иной форме подразумевавших необычное перемещение – «путешествие» – во времени и пространстве. Это путешествие могло пролегать в одно и то же время от известного к неизвестному – ив обратную сторону.

Путь персонажа к моральной перемене (обращению) иногда приводил, а иногда не приводил к подлинному пробуждению духа. Я буду понимать обращение вслед за Джеймсом как «процесс, постепенный или внезапный, в результате которого раздвоенная и сознающая себя недостойной и несчастной личность обретает внутреннее единство, осознает свою правоту и становится счастливой, находя твердую опору в воспринимаемых ею как реальность феноменах веры» [James 1970: 160]. Но путь к обращению (conversion) может обернуться извращением истины (perversion). Это извращение не является, как можно было ожидать, чем-то прямо противоположным обращению. Между ними есть проблематичная взаимосвязь или симбиоз – отношения, если угодно, скорее гомеопатические, чем аллопатические, то есть основанные не на различиях, а на отношениях подобного с подобным: к примеру, X может быть чрезвычайно похож на XI, но XI ядовит, а X живителен. (Так у Достоевского исследование страшно напряженной оппозиции Богочеловека и Человекобо-га – дихотомия Шатов/Кириллов – воплощает скорее гомеопатические, чем аллопатические отношения.)

Четыре важных пути к нравственному перевороту («путешествия к обращению»), показанные в творчестве Достоевского и рассмотренные в этой главе, сильно различаются по внутреннему строению: от автобиографии сквозь призму вымысла до вымысла сквозь призму автобиографии. Эти тексты – «Мужик Марей», «Сон смешного человека» и «Братья Карамазовы» – занимали центральное место и в других главах книги, но теперь я возвращаюсь к ним в контексте «путешествий к обращению». Еще в 1868 году в «Идиоте» Достоевский изображал моральные перемены как фантастическое путешествие, но особенно частотны подобные образы стали в его творчестве начиная с 1876 года.

Рассказ «Мужик Марей» можно считать образцовым для раскрытия темы нравственного переворота у Достоевского[181]. Мы можем вслед за Франком увидеть в этом произведении подлинное свидетельство поворота автора к народу. Или же можно вслед за Джексоном понять рассказ как трехслойное «воспоминание о воспоминании», выражающее религиозное profession defoi[182]. В любом случае этот текст представляет собой типичный пример «литературы обращения». Франк, разъясняя перемену, произошедшую с Достоевским, выделяет три ключевых компонента архетипического обращения, предложенных Джеймсом в его «непревзойденной» (как считает Франк) книге «Многообразие религиозного опыта». Это, во-первых, «[отсутствие беспокойства, ощущение, что в конечном счете все хорошо… готовность жить, даже если внешние условия останутся прежними»; во-вторых, «восприятие неведомых ранее истин» и, в-третьих, «впечатление, что мир претерпевает объективное изменение», так что «новизна, как кажется, делает все вокруг прекрасным» [Frank 1983: 124][183]. Эти же черты просматриваются в «Сне смешного человека» и в видении Алеши о Кане Галилейской, тогда как в кошмаре Ивана – его встрече с чертом – они намечены в лучшем случае лишь мимолетно и частично.

В первой лекции Джеймса из «Многообразия религиозного опыта», которая называется «Религия и неврология» – название, достойное Ракитина или Ивана Карамазова! – перечисляются качества, которыми были наделены «религиозные вожди» до того, как претерпели обращение. Описание Джеймса очень похоже на наброски, сделанные Достоевским в рабочих тетрадях, когда он разрабатывал характеры своих героев и антигероев:

…для них больше, чем для иных гениев, характерны ненормальные «посещения». В эмоциональном отношении их чувствительность повышена и доходит до экзальтации. Внутренний мир полон противоречий, они часто оказываются в течение какой-то части жизни подвержены меланхолии. Эти люди не знают меры, страдают обсессиями и навязчивыми идеями, впадают в экстаз, слышат голоса, имеют видения и в целом выказывают все особенности, которые обычно относят к патологическим [James 1970:25].

По мнению Джеймса, «два главных феномена религии – [это] меланхолия и обращение» [Ibid: 25]. У Достоевского успешное обращение также предполагает переход («путешествие») от одного состояния к другому.

Далее, анализируя «Исповедь» Толстого, Джеймс разделяет понятие меланхолии на два ключевых компонента, характеризующих состояние до обращения. Приступ меланхолии, который может привести к религиозному обращению, утверждает Джеймс, представляет собой прежде всего ангедонию — пассивную утрату интереса к жизненным ценностям. Во-вторых, такая меланхолия придает миру «изменившийся остраненный вид», что стимулировало у стремившегося к «философскому облегчению» Толстого «въедливое мучительное вопрошание» [Ibid: 130]. (Интересно, что Джеймс использовал слово «остраненный» (estranged) применительно к Толстому в 1902 году, задолго до работ русских формалистов.) Герои Достоевского также часто подвержены глубокой ангедонии: обычно она маркируется словами «все равно», выражающими экзистенциальное отчаяние: так говорят Раскольников, Ипполит, Ставрогин, «смешной человек» и Иван. Эта фраза отражает не что иное, как «утрату интереса к жизненным ценностям». Чувство отчуждения и «въедливое вопрошание» героев Достоевского находит выражение (и облегчение) в потустороннем «путешествии к обращению», вызванном меланхолией и желанием ее преодолеть. Это путешествие остраняет известное.

Во всех сценах обращения у Достоевского важнейшую роль играет память, сознательные и под-сознательные (то есть находящихся под уровнем сознания) воспоминания. Таким образом,