Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер

Алеша отправляется к Грушеньке, где между ними разыгрывается взаимное «дарение луковки»[217].

Встреча Алеши и Грушеньки представляет собой то же «предварительное обращение», которое мы видим в «Сне смешного человека», когда маленькая девочка каким-то образом спасает главного героя еще до того, как он отправляется в свое фантастическое «путешествие обращения». Алеша возвращается в келью Зосимы, где с ним происходит такое же «путешествие» в библейское прошлое, хотя настоящий момент его обращения определить невозможно. Далее, как мы видели, показано, что Иван, достигший «дна» во время третьего посещения Смердякова, вдруг воскресает: «Какая-то словно радость сошла… в его душу…» [Достоевский 15:68]. Во всех трех эпизодах, в особенности в случае с Алешей, переход к обращению оказывается возможен еще до того, как начинается «путешествие» во времени и пространстве.

Ракитин смеется над Алешей, когда они возвращаются в монастырь: «Вот они где, наши чудеса-то давешние, ожидаемые, совершились!» [Достоевский 14: 336], но Алеша, как и Достоевский-каторжник в сцене с поляком в финале «Мужика Марея», обнаруживает, что его больше не трогают цинизм и злоба Ракитина. Что-то уже произошло. Он снова входит в келью Зосимы, и его переполняет радость. Слушая, как отец Паисий читает Евангелие о первом чуде, совершенном Христом, он чувствует, что действительно присутствует с Иисусом в Кане Галилейской. «Но что это, что это? Почему раздвигается комната… Ах да… ведь это брак, свадьба… да, конечно» [Достоевский 14: 327]. Там же находится и Зосима. Зосима, называющий его «милый», «кроткий мой мальчик», относится к нему с материнской нежностью, напоминающей Марея: он приподнимает Алешу рукой, и тот поднимается с колен. Алеша, как Достоевский-ребенок в «Мужике Марее», шепчет о своем страхе: «Боюсь… не смею глядеть…» [Там же: 327]. Зосима утешает его. Алеша просыпается и в слезах выходит из кельи, и «что-то твердое и незыблемое… сходило в душу его. <…> И никогда, никогда не мог забыть Алеша во всю жизнь свою потом этой минуты. „Кто-то посетил мою душу в тот час", – говорил он потом с твердою верой в слова свои…» [Там же: 327].

Это событие, как и встреча девятилетнего Достоевского с Мареем, происходит в конце августа, на исходе ясного дня. «Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный Млечный Путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегла землю». Алеша лежит на земле среди «осенних роскошных цветов» [Достоевский 14: 328]. И снова Достоевский помещает обращение, включающее выход из повседневного времени и пространства в драгоценное, живое прошлое, в рамку точных указаний обстановки и времени: монашеская келья и сад в девять часов вечера, в конце августа. Как и в «Марее» и «Сне…», встрече Ивана с чертом, недавние события и воспоминания сходятся с давно минувшим; подсознательное становится имманентным; так происходит обращение.

Достоевский 1876 года, автор «Мужика Марея», «смешной человек», который «после сна… потерял слова» [Достоевский 25: 118], но все же ставший проповедником, и Алеша, поднявшийся с земли «твердым на всю жизнь бойцом» [Достоевский 14:328], – каждый из них совершил «путешествие в обращение», выйдя из него со слезами радости, чтобы принять оставшийся прежним, но вновь сделавшийся прекрасным мир. Их путешествия меняют направление: вместо того чтобы направляться внутрь самого себя сквозь время и пространство к бесконечно драгоценному, живому прошлому, им предстоит путешествовать по дорогам реальной жизни. Теперь они стремятся передать свои идеи людям, прекрасно зная, что те им, вероятно, не поверят. В какой-то степени каждый из них приобрел качества святого. Это не значит, что они превратились в символы или застывших персонажей, потеряв индивидуальность. Как указывает Джеймс, святой – это, прежде всего, защитник личности: «Обладая избытком человеческой нежности, [они] становятся великими факелоносцами [веры в сущностную святость каждого человека], острием клина, рассекающего тьму» [James 1970: 283][218]. В финале «Братьев Карамазовых» Иван все еще остается под действием – потенциально смертельным, потенциально искупительным – гомеопатического эксперимента своего черта. Когда мы видим Ивана в последний раз, он пребывает в той смутной тьме, которую так хорошо знали Достоевский и Джеймс. Направляется ли Иван к обращению или к окончательному падению, остается загадкой. Но можно предположить, что, возможно, как философ в написанной им легенде, «он давно уже дошел»?

Заключительные фрагменты: несколько слов напоследок

…читаю с таким рвением, словно от этого зависит все мое будущее.

Чарльз Диккенс. Дэвид Копперфильд[219]

Пора, пора уж мне огни тушить, Что толку эту рухлядь ворошить!

У. Б. Йейтс. Бегство цирковых животных[220]

Изменения чуть-чуточные, а от них-то самые громадные, ужасные последствия. <…> Но от чуть-чу-точных изменений, которые совершаются в области сознания, могут произойти самые невообразимые по своей значительности последствия…

Л. Н. Толстой. Для чего люди одурманиваются?

Странное дело – тяжело, а воспоминания как будто приятные. Даже что дурно было, на что подчас и досадовал, и то в воспоминаниях как-то очищается от дурного и предстает воображению моему в привлекательном виде.

Девушкин в «Бедных людях» Достоевского

В художественных произведениях Достоевский не решался сказать свое последнее слово или напрямую поделиться каким-либо из своих устоявшихся убеждений. Когда же он пытался это сделать, то чаще всего терпел неудачу. И это должно только радовать читателей, ведь путешествия писателя остались незавершенными. В произведениях Достоевского встречаются полностью реализованные, законченные моменты, но их всегда сменяют какие-то другие. Вот почему, за исключением разве что «Братьев Карамазовых», ни в одном из художественных текстов Достоевского нет логичного финала. Его произведения остаются открытыми, предназначенными для перечитывания и переосмысления, даже если какие-то большие идеи в них предстают законченными. Однако если приглядеться, то и в романе «Братья Карамазовы», на последних страницах которого Алеша произносит пронзительную речь у камня и многократно призывает помнить, радоваться и верить, а дети восклицают: «Ура Карамазову!», – финал все же остается открытым[221]. Поминальные блины съедят, и повседневная жизнь вернется в свое русло. Пути братьев разойдутся, дети повзрослеют; одни герои умрут, другие окажутся вовлечены в новые перипетии. Все, что они или мы можем сделать, – это верить или, по крайней мере, надеяться на то, что «в нужное время» им или нам удастся припомнить такие моменты. Воспоминание о них – созданное жизнью, литературой или воображением – придет, как пришло к лежавшему в отчаянии на нарах каторжанину Достоевскому, и окажется заново воплощено, придумано, дополнено, преобразовано. В финале последнего романа Алеша призывает мальчиков хранить