Неоконченное путешествие Достоевского - Робин Фойер Миллер

память. Дети пришли на похороны Илюши – того, в кого еще недавно бросали камни. Трагическая смерть неожиданно превращается в повод для радости, подобно тому как пессимистическая притча Грушеньки о злой бабе в адском огненном озере символизирует радость и для Алеши, и для самой рассказчицы.

Студент, однажды пожаловавшийся мне, что читать «Братьев Карамазовых» – все равно что тащить девять пакетов с продуктами, по сути выразил суждение на тему «Достоевский в наше время». Но то же можно сказать и о сидевшем в глубине аудитории молодом человеке, который смахнул слезу во время обсуждения сцены из «Бедных людей», где нелепый старик Покровский с торчащими из карманов книгами, потеряв шляпу, бежит за гробом умершего сына. Варенька рассказывает Девушкину, как прохожие, оказавшиеся свидетелями этой странной сцены, «снимали шапки и крестились. Иные останавливались и дивились на бедного старика» [Достоевский 1:45]. Достоевский проникает в наши души, приводит нас в ярость, заставляет нас сомневаться, ниспровергает заветные верования, и хотя не отвечает на важные вопросы, звучащие в его произведениях, но предлагает утешение – не холодное, не теплое, а горячее. На ум приходят слова Уистена Хью Одена:

Смотри, смотри на воду,

нужду свою увидь.

Жизнь – благо, хоть и трудно

ее благодарить.

Слезинка дрогнет, ближних —

таких, как ты нашел —

неправедных, возлюбишь

неправедной душой [Auden 1967][222].

В 1849 году, когда Достоевского везли по улицам Петербурга, как он думал, к месту казни, его размышления о жизни – воспоминания – сливались с мыслями о прочитанном, в особенности о Викторе Гюго. Мы можем утверждать это почти наверняка[223]. Как уже было показано выше, герои Достоевского в критические моменты обращаются не только к собственной памяти, но и к литературе, Библии или фольклору, сочетая эти элементы самым неожиданным образом. И автор, и его персонажи постоянно находят смысл и утешение в смешении действительности и фантазии. По Достоевскому, такое слияние порождает высшую истину. Сам писатель назвал бы эту истину духовной; в наше время предпочитают эпитет «эстетическая». Тем не менее, как бы это ни называлось, в критические моменты мы тоже чувствуем, как жизнь сливается с искусством. Какой фрагмент из произведений Достоевского, какое зерно пустит в нас корни, чтобы припомниться когда-нибудь позже и тем самым в какой-то степени преобразить нас?

Такие произведения, как «Записки из Мертвого дома», «Преступление и наказание», «Идиот», «Бесы», «Мужик Марей», «Сон смешного человека», «Братья Карамазовы», со времени своего выхода в свет привлекали многие поколения читателей. Более того, каждое из поколений по-своему отвечало на вопрос «Почему мы читаем?». Герои многих из названных произведений – сами заядлые читатели, на которых значительно влияют прочитанные ими книги. Причины увлеченности литературой у них те же, что и у нас. Мы читаем, чтобы погрузиться в сюжет, найти себя в персонажах, подслушать возможные ответы на важные вопросы, посмеяться или поплакать, чтобы мысленно воплотить – в качестве сложных личностей-читателей – индивидуальные, социальные и моральные дилеммы. Подобные причины для чтения самоочевидны, они естественны, и их перечисление звучит не слишком захватывающе, хотя о самом чтении так не скажешь. Как уже говорилось в посвященной «Преступлению и наказанию» «педагогической» главе, великие романы, как и великие учителя, учат не отвечать на вопросы, а правильно их формулировать.

Пытаться четко определить импульс к чтению – все равно что пробовать зафиксировать координаты и скорость электрона. В качестве читателей мы стремимся и к эмоциональному контакту с текстом, и к его объективной оценке в теоретическом, формальном, критическом, культурном и историческом контекстах. Но в каждом случае мы отдаем предпочтение одному из этих видов чтения.

В начале «Дэвида Копперфильда» (1849–1850) – романа, который Достоевский знал и любил, – обиженный и никому не нужный маленький герой обнаруживает в комнатке, примыкающей к его собственной, то, что можно назвать вслед за Цветаевой книжной полкой детства, – собрание книг своего покойного отца. Он лихорадочно принимается за чтение и вскоре, по словам взрослого Копперфильда-рассказчика (а его устами говорит сам Диккенс), начинает читать с необыкновенным рвением – «словно от этого зависит все мое будущее». Мы читаем так же. Подобное чтение – это и полное погружение в действие, и созерцание его. Парадоксально, однако, что чем глубже мы погружаемся в текст, тем меньше способны анализировать прочитанное, а чем больше анализируем, тем меньше способны к погружению. Подобный «принцип неопределенности» обусловливает и акт чтения как таковой, и нашу заинтересованность в чтении – настолько сильную, словно процесс перелистывания страниц имеет прямое отношение к нашей жизни.

В творчестве Достоевского есть моменты, которые как бы опровергают тезис о взаимосвязи персонажей, эпизодов и повествовательных пластов, позволяющей говорить о некоем единстве его романов и повестей. Такие моменты (у каждого читателя они свои) выходят за рамки произведения вовне – в не поддающееся художественному осмыслению пространство обычной жизни, которое служит буфером между читателем и текстом. Приведу четыре коротких примера из романа «Братья Карамазовы». Один из них относится к концу первой главы. Рассказчик-хроникер описывает радость Федора Павловича при известии о том, что его жена умерла в Петербурге. «Федор Павлович узнал о смерти своей супруги пьяный; говорят, побежал по улице и начал кричать, в радости воздевая руки к небу…» Однако этому событию есть и другие сведения: герой «плакал навзрыд как маленький ребенок, и до того, что, говорят, жалко даже было смотреть на него, несмотря на все к нему отвращение. Очень может быть, что было и то, и другое, то есть что и радовался он своему освобождению, и плакал по освободительнице – все вместе» [Достоевский 14: 9-10]. Пока читатель, только приступивший к чтению романа и плохо знакомый с его многочисленными персонажами, пытается осмыслить эту двойственную реакцию старшего Карамазова, до сих пор казавшегося отталкивающим и вместе с тем отстраненно-комичным, хроникер вдруг завершает первую главу обобщением, несколько неудобно и неутешительно для читателя выходящим за пределы собственно романа: «В большинстве случаев люди, даже злодеи, гораздо наивнее и простодушнее, чем мы вообще о них заключаем. Да и мы сами тоже» [Там же: 10].

Другой момент в том же произведении, когда сюжет неожиданно выходит за свои границы, касается слов Зосимы, адресованных к приехавшей издалека крестьянке, которая скорбит по недавно умершему младенцу: «И не утешайся, и не надо тебе утешаться, не утешайся и плачь…» [Достоевский 14: 46]. В четвертой главе я предложила прочтение бесед Зосимы с пятью «верующими бабами» как своего рода притчи о вере. Читая диалог