Стихотворения и поэмы - Ярослав Смеляков

314. ПОЗДНЯЯ БЛАГОДАРНОСТЬ

Ты, несказанная странадождей и зорь, теней и света,не сохранила именасвоих дописьменных поэтов.

Поклон им низкий до землиза то одно, что в оны годыони поэзию ввелив язык обычный обихода.

Тому пора воздать хвалу,кто без креста и без купелидал имя грозное орлуи имя тайное свирели.

Я, запозднясь, благодарютого, кто был передо мноюи кто вечернюю зарюназвал вечернею зарею.

Того, кто первый услыхалкапель апреля, визг морозаи это дерево назвалтак упоительно — березой.

Потом уже, уже потомсюда пришел Сергей Есенинотогревать разбитым ртомее озябшие колени.

315. НЕДОПЕСОК

Спеша поспеть на лапах длинныхи всё заваливаясь вбок,февральским днем у магазинак нам привязался кобелек.

У сына жалкого дворняжки,как в том кругу заведено,на грязно-белой тощей ляжкесветилось желтое пятно.

Он вовсе не втирался в гости,как предприимчивый нахал,а лишь угла и только костиу человечества искал.

Не ставлю я себе в заслугу,что, к удивленью своему,и эту кость и этот уголмы предоставили ему.

Весь день, не покидая места,малыш дрожал исподтишкаи ждал от голоса и жестаругательства или пинка.

Но за какую-то неделю,пройдя добрейшую из школ,как мы старались и успели,он постепенно отошел.

И начал вдруг, учуяв запахи глядя в прожитое вспять,колеблясь весь, на задних лапахс лакейской выучкой стоять.

Но мы об этом позабудем, —ведь понял он, пускай не вдруг,что от него не надо людямни унижений, ни услуг.

Что стало радостным деяньем,чуть не погибшее сперва,уже само существованьевосторженного существа.

Он прикасался к нам мгновенно,от счастья прыгал и визжал,и этим самым всей вселеннойжить веселее помогал.

316. ПЬЕРО

Земля российская гудела,горел и рушился вокзал,когда Пьеро в одежде белойот Революции бежал.

Она удерживать не стала,не позвала его назад, —ей и без этого хваталоприобретений и утрат.

Он увозил из улиц дымных,от площадного торжествалишь ноты песенок интимных,их граммофонные слова.

И всё поеживался нервно,и удивлялся без конца,что уберег от буйной чернибогатство жалкое певца.

Скитаясь по чужой планете,то при аншлаге, то в беде,полунадменно песни этион пел, как проклятый, везде.

Его безжалостно моталопо городам и городкам,по клубам и концертным залам,по эмигрантским кабакам.

Он пел изысканно и пошлодля предводителей былых,увядших дам, живущих прошлым,и офицеров отставных.

У шулеров и у министровправительств этих или техон пожинал легко и быстронепродолжительный успех.

И снова с музыкой своеюспешил хоть в поезде поспать,чтоб на полях эстрадных сеятьвсё те же плевелы опять.

Но всё же, пусть не так уж скоро,как лебедь белая шурша,под хризантемой гастролерапроснулась русская душа.

Всю ночь в загаженном отеле,как очищенье и хула,дубравы русские шумелии вьюга русская мела.

Все балериночки и гейшитишком из песенок ушли,и стала темою главнейшейземля покинутой земли.

Но святотатственно звучалина электрической зареего российские печалив битком набитом кабаре.

Здесь, посреди цветов и пищи,шампанского и коньяка,напоминала руки нищихего простертая рука.

А он, оборотись к востоку,не замечая никого,не пел, а только одинокопросил прощенья одного.

Он у ворот, где часовые,стоял, не двигая лица,и подобревшая Россияк себе впустила беглеца.

Там, в пограничном отдаленье,земля тревожней и сильней.И стал скиталец на коленине на нее, а перед ней.

317. НАДПИСЬ НА КНИГЕ ЛИТЕРАТУРНОГО КРИТИКА

Стою я резко в сторонеот тех лирических поэтов,какие видят только Фетав своем лирическом окне.

Я не полезу бить в набати не охрипну, протестуя,—пусть тратят перья, коль хотят,на эту музыку пустую.

Но не хочу молчать сейчас,когда радетели иныеи так и сяк жалеют нас,тогдашних жителей России.

То этот мо́лодец, то тотто в реферате, то в застольеслезу напрасную прольетнад нашей бедною юдолью.

Мы грамотней успели стать,терпимей стали и умнее,но не позволим причитатьнад гордой юностью своею.

Ее мы тратили не зряна кирпичи и на лопаты,и окупились те затраты,служебной прозой говоря.

В предгрозовую пору туи на Днепре, и на Уралемы сами нашу добротуот мира целого скрывали.

И, как в копилке серебро,не без трагических усилий,свое духовное добродля вас до времени копили.

Быть может, юность дней моих,стянув ремень рабочий туже,была не лучше всех других,но уж, конечно, и не хуже.

318. «Чужих талантов не воруя…»

Чужих талантов не воруя,я потаенно не дышу,а сам главу очереднуюс похвальной робостью пишу.

В работе, выполненной мною,как в зыбком сумраке кино,мое лицо немолодоенеявственно отражено.

Как будто тихо причащаясь,я сам теперь на склоне днейв печали сладостной прощаюсьс далекой юностью моей:

Не дай мне, боже, так случиться,что я уйду в твои поля,не полистав ее страницыи недр ее не шевеля.

319. ЧУВСТВО ЮМОРА

Есть и такие человекисредь жителей любой страны,что чувства юмора навекисо дня рожденья лишены.

Не страшновато ль, в самом деле,когда, глазенками блестя,земле и солнцу в колыбелине улыбается дитя.

Когда, оставив мир пеленокдля школы и других забот,тот несмеющийся ребеноксосредоточенно растет?

Усилья педантично тратя,растет с угрюмою душой —беда, коль мелкий бюрократик,большое горе, коль большой.

Все запевалы и задирымоей страны и стран иныхжить не умели без сатиры,без шуток добрых и прямых.

Какая, к дьяволу, работа,зачем поэтова строкабез неожиданной остроты,без золотого юморка?!

Я рад поднять веселья кружкуза то, что сам ханжой не стал,что заливался смехом Пушкини Маяковский хохотал.

За то, что в будущие годы —позвольте так предполагать —злодеев станут не свободы,а чувства юмора лишать!

320. «Не в парадную дверь музея…»

Не в парадную дверь музея —черным ходом — не наслежу?—и гордясь и благоговея,в гости к Пушкину я вхожу.

Я намного сейчас моложе —ни морщин, ни сединок нет,бьется сердце мое. Похоже,словно мне восемнадцать лет.

Будто не было жизни трудной,поражений, побед, обид.Вот сейчас из-за двери чудныйголос Пушкина прозвучит.

И, в своем самомненье каясь,не решаясь ни сесть, ни встать,от волнения заикаясь,буду я — для него — читать.

Как бы ни было — будь что будет,в этом вихре решаюсь я:пусть меня он сегодня судит,мой единственный судия.

321. «Мне говорят и шепотом и громко…»