Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

постоянно, специально об этом говорится в «Стихах на погребение сеньоры Смерти».

Восприятие смерти человека как полного краха, обесценивающего самую жизнь, неизбежно связано с восприятием времени как однонаправленного, ни с чем не связанного и ни отчего не зависящего потока мгновений. Так можно мыслить о времени, углубившись в созерцание циферблата. Но, связав его с пространством, или связав его со скоростью, с огромным или микроскопическим объемом вещей, мы отдаем себе отчет в его относительности. Это всегда было понятно поэту, решавшему проблему времени в живой связи явлений мира.

Потому время как объективно безучастный к нам поток мгновений, вернее, такое его понимание, может и должно быть преодолено восприятием жизни, естественным для человека, как средоточия и органической части природы и мира.

Мы летим все дальше на Восток, все ближе к Дому. Под нами – далекие огни огромного города. Яркий желтый свет фонарей очерчивает линии улиц. Отчетливо видно «колесо обозрения»: где-то там парк, какая-то иная, по-своему устроенная жизнь… Говорят, мы летим над Стокгольмом. Почему-то это важно, узнать название города…

Все нареку – певучие балконы,

где ветер гомонит навеселе,

покой порталов: их резные створы —

заслон безмолвию и вечерней мгле.

Назвать, «наречь» – средство отнять у забытья то, что мы нарекаем, я значит, это средство дать жизнь нареченному.

Все нареку, не торопясь, и если

я потеряю этот рай, из сна

моя родная улица вернется,

лишь только трону эти имена.

В иллюминаторе ночь. Укрывшись пледами, дремлют утомленные перелетом спутники. Вдруг ощущаю, что Элисео остался в иной, уже пережитой полосе жизни, хотя и сутки не минули с нашей последней встречи. С этим нельзя согласиться, и я достаю последнее, что читал ему, сбиваясь в переводе и краснея от чудовищной неловкости:

«Завещание» – последнее стихотворение сборника Элисео Диего «Poesia» – составляет целый раздел книги, названный цитатой из «Дон Кихота»: «Странны Вы, Ваша честь, – сказал Санчо». Этим же стихотворением заканчивается книжка стихов поэта, изданная в Нью-Йорке, причем Элисео Диего сам перевел его на английский язык. Очевидно, что автор придает этим стихам особое значение. Вот они:

Завещание

Достигнув времени, когда сумерки

уже не служат мне утешением

и сердце сжимают робкие страхи, —

достигнув этого времени;

и так как с недавних пор

осадок в кофейных чашечках

напоминает мне черные омуты, —

достигнув этого времени;

и перестав надеяться на отсрочку,

когда бы я мог любоваться

спокойным струением сумерек, —

не владея ничем, кроме времени;

не владея больше ничем,

кроме памяти о минувших ночах

и ее бесконечно трепетной сладости;

не владея в конечном счете ничем

между землею и небом,

кроме памяти и этого времени;

и решив написать завещание,

я пишу, сбрасывая с себя

это бремя:

я завещаю вам Время, все Время.

Традиционная тема поэтического завещания, дань которой, начиная с Горация, отдали многие большие поэты, у Элисео Диего звучит столь неповторимо, что излишними кажутся все литературные ассоциации.

Значительность темы обусловливает строгое совершенство композиции, скрепленной ритмичными повторами его первой строки, – «Habiendo llegado al tiempo en que» – которая стала строкой-строфой – «habiendo llegado a este tiempo» – и затем превратилась в «у no poseyendo mas que este tiempo», чтобы дать импульс дальнейшему развитию темы и отозваться в первых строках предпоследних двух строф: «по poseyendo mas, en fin» – «no poseyendo mas». Этот повтор-развитие отвечает общему движению смысла стихотворения: от себя – к людям.

Поэзия и позиция*

О поэзии Александра Дольского говорить непросто, поскольку многие его стихи обрели музыкальную мелодию и исполняются автором со сцены и под гитару. Жанр, не очень удачно названый «авторской песней» (будто бы иные песни обязательно безличны), обуславливает популярность поэта среди слушателей, но как-то с трудом признается критикой серьезной и полноценной поэзией. Есть какой-то соблазн рассматривать поэтический текст как «слова песни», обладающие весьма относительной самостоятельностью. Даже в редакционной аннотации к сборнику ощутимо беспокойство: не будет ли воспринята книга как публикация «слов песен». И чтобы подчеркнуть полноценность поэзии А. Дольского, незаметно отодвигается в сторону Дольский-композитор и исполнитель: «В дальнейшем публиковать стихи не удавалось, поэтому исполнял их, напевая под гитару». И через пять строк снова: Дольскому «удается записать первый альбом своих стихотворений, напетых под гитару». Музыкальное исполнение признается чем-то вынужденным, хотя любой человек, слышавший А. Дольского и запомнивший его мелодии и виртуозную игру на гитаре (созданной черниговским мастером Н. Ещенко), вряд ли согласится свести авторское исполнение к какому-то невнятному «напеванию».

Тот же мотив и в редакционных строках, сопутствовавших публикации стихов А. Дольского в еженедельнике «Семья» (8 июня 1988 года): «Для него вначале было не слово, а звук, мелодия. Виртуозно владеющий гитарой музыкант-импровизатор и композитор, <…>, он с годами все острее испытывает жажду определить именно через слово свое отношение к миру, свою гражданскую позицию». И что кажется совсем удивительным, о том же пел и сам автор:

… я напечатан буду после смерти,

и поэтому сегодня я пою.

Может быть, это общая тенденция развития творчества «бардов», и они, так сказать, «дорастают» до самоценной поэзии? Вот и Б. Окуджава говорит, что он «надоел сам себе в качестве выступальщика» и что «авторская песня в том понимании, в каком она существовала, благополучно умерла» («Правда», 1988, 23 сентября).

* Collegium. – Вып. 10. – К.: Издательский дом Дмитрия Бураго, 2001. – с. 16–23.

Но если это тенденция, то как соотнести с ней постоянный аншлаг на концертах А. Дольского? И, с другой стороны, как соотнести с этим аншлагом постоянный и требовательный вопрос публики: «Когда же выйдет Ваш сборник стихов?».

Но вот первая книга вышла, и перед нами возникла проблема: правомерно ли рассматривать вошедшие в нее стихи без учета их собственно музыкальной интерпретации? Ведь исполняемое со сцены и положенное на музыку стихотворение есть определенная эстетическая цельность, которая будет уничтожена, как только мы станем рассматривать лишь один компонент этого произведения. Разве мы ничего не теряем, знакомясь с жалкими остатками стихов Алкея и Сапфо, известными нам лишь как литературный текст, вне его музыкальной и хореографической интерпретации? Кстати,