Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

слово несет истину, и только тогда она познаваема, когда слово, пусть даже воспринимаемое как «форма», не самоцель, а воплощение сущности мироздания:

Я истину люблю внутри,

внутри сосуда из моих понятий.

Она еще не познана – смотри,

смотри, как сфера формы вся помята.

Высокая требовательность к поэтическому творчеству опять же не декларация, а суть жизненной позиции автора, в том числе и позиции гражданской. Впрочем, у А. Дольского его гражданская лирика – не дань времени, а глубоко интимное переживание судьбы своей родины, неотделимой от судьбы собственной и судьбы любимых им людей:

Там, где сердце всегда носил я,

где песни слагались в пути,

болит у меня Россия,

и лекаря мне не найти.

В этом смысл настоящего и смысл будущего. Замечателен финал стихотворения «И сын мой скажет…»:

И он прочтет мою строку, и в смысл ее проникнет духом,

И станет мной – рукой и слухом, и повернет лицо к врагу.

Но не найдет его лица… И обесцветится тревога,

И будет новая дорога, как в песнях старого отца.

Связь времен как смысл и основание дела культуры. И образ дороги, наполняющий смыслом человеческую жизнь…

Нет в мире высшего блаженства,

чем осознание пути…

Этот мотив пути был важнейшим и в лирике Блока. «Путь» – развитие человека во времени, движение самой жизни, постоянно меняющейся, но сохраняющей свой единственный смысл. Здесь в подвластности времени заключено его преодоление. «Осознание пути» не может быть подчиненностью механически однонаправленному потоку мгновений. Осознание – это уже пересоздание. У А. Дольского осознание истории – залог пересоздания современной жизни («Воспоминание об утопистах»), осознание современности – залог достойного будущего родины («Дома»). И самые горькие стихи в книге («Информация», «Недостреленная птица», «Видишь, мама…», «Жестокая молодежь», «Азийские мотивы»), а заодно и «Холуи» («Огонек», 1988, № 13) и многое, записанное на дисках и исполняемое в концертах, – все это во Имя. Во Имя единственной и абсолютной Правды и жизни нашей по этой Правде.

Для поэта, обращенного к миру, нет «личного» и «общественного». Все лично. Поэзия Александра Дольского начисто лишена налета абстрактного морализаторства, и поэтому его неприятие всякой фальши, лжи и преступлений в нашем социальном прошлом и настоящем рождает в нас глубокую уверенность в том, что, как сказал Пушкин, «истина сильнее царя». Не давая никаких конкретных рецептов выхода из той или иной ситуации (не в этом функция поэзии), художник вызывает такое восприятие своего творчества, которое точно определил С. Федоров: «Я слушаю его строки, когда не знаю, как поступить, когда надо найти одно единственно правильное решение. И нахожу его» («Огонек», 1988, № 13).

Есть, верно, в мире и в каждом из нас ключи, «возмущение» которых ведет к пониманию (а значит, и к обретению) себя, других людей, переживаемой нами жизни, нашего прошлого и нашего будущего. Сфера их существования – детство. Тот младенец, который живет еще в сожженной душе (Блок) и просто дети, даже «дети зверей» («Игра»), – пожалуй, главное измерение творчества А. Дольского. Дело не только в том, что в этом небольшом сборнике как минимум пять стихотворений посвящено сыновьям поэта («Три сына», «Два мальчика», «Младший сын», «Вопросы на кладбище», «И сын мой скажет…») и еще два опубликованы 8 июня 1988 г. в еженедельнике «Семья» («Александр» и «Павел»), важнее то, что во всех без исключения стихах поэта ощутим ребенок, чьими глазами виден мир и в радости, а чаще в тревоге и безобразиях, ведь именно в детстве наиболее выявлена точка опоры нравственного развития человека и человечества. Есть в авторском голосе и каким-то чудом уцелевшая доверчивость. Она и в определенной искренности каждой интонации стиха, и в некоторой даже озорной бесшабашности отдельных строк, и во всем, в сущности, светлом облике поэта.

Когда это было – не помню, и где это было – как знать?

Я солнцем однажды наполнил клееную эту тетрадь.

Оно разлилось по страницам, как воды весенней реки,

запели веселые птицы на ветках двадцатой строки.

Это было давно, но осталось и по сей день и – дай Бог – будет всегда. Ведь именно здесь, в «младенце в душе» – начало, общее для всех людей и для всех эпох жизни человечества. В этом хрупком и дорогом нам ракурсе видения мира – сила и неизбывность правды. Именно этой глубиной нашего Я соприкасаемся мы с поэтом, если, слушая его строки, находим верные решения своих проблем.

Жизнь учит тому, чему предрасположены учиться. У одних рождается сочетание истонченно злого ума и (как следствие этого) тоскливой душевной опустошенности, у других рождается мудрость, то есть ум добрый и светлый. Таков Александр Дольский. И как бы резко он часто ни пел и ни писал, в этой резкости нет мироотрицания, напротив, – всепоглощающая любовь. Вероятно, он мог бы повторить за Вагнером: «Я ненавижу все то, что мешает мне любить».

Есть ли «любовная лирика» у А. Дольского? Легче всего отсортировать на эту полочку, скажем, «Государство синих глаз» или «Две птицы»… А как быть с «Ленинградскими акварелями»? Разве не то же чувство щемящей свежести, не любовь пронизывает это стихотворение? А «Балет» – сколько понимания, добра и любви упорным мученикам сцены…

Нет в поэзии А. Дольского всепоглощающей и роковой любовной страсти, тень Мити Карамазова здесь не мелькает. В поэзии А. Дольского есть любовь и гармония, есть нравственная ответственность за близких и дальних, за все, что происходит в мире. И, что особенно важно для искусства, не только в поэзии, но и в жизни поэта.

Еженедельник «Семья» удачно назвал две полосы, посвященные Дольскому (от 8 июня 1988 г. и 3–9 апреля 1989 г.) двумя смежными строками его стихотворения «Семья»:

… вот все, чем живу и владею,

в чем вижу и счастье, и толк…

Причем, в 1988 году публиковалась подборка из шести стихотворений поэта, а в 1989 – интервью с Надеждой Александровной и Александром Александровичем Дольскими. Так две смежные строки соединили поэзию и жизнь в единую творческую ипостась.

Александр Дольский традиционен. В век безбытности и отчаянного индивидуализма он пишет и поет о своей семье. В век судорожных поисков «новых форм» в поэзии он прямо обращается к Пушкину, Тютчеву, Некрасову и Блоку (перекличка с которыми ощущается и в некоторых стихах сборника). В век утонченного и элитарного интеллектуализма