Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

маятника, а напротив, утверждает се неизбывность.

Не случайно пауза так много значит в поэтике Элисео. В каком-то смысле можно сказать, что это поэзия пауз: столь обильны они в стихах, столь многогранны и столь насыщенны глубоким смыслом. В стихах этих много воздуха, до предела наэлектризованного высокой духовностью мироотношения, так что читатель чуть ни физически ощущает резкую свежесть и чистоту поэтического мира Элисео Диего.

Снова снижаемся. Сквозь дымку мелькают квадратики сочных ирландских полей. «Free Airport of Shannon». Нас высаживают в многолюдный торговый центр. Продавщицы по-дружески советуют купить то, на что обычно нет денег. Толпа наших туристов с безразличными лицами жадно листает «Плейбой». Оазис цивилизации.

Цивилизация и культура… Элисео решительно вырывает изнутри все аморальное, он преображает цивилизацию в культуру. Не существует в мире явления или предмета, которые не ввергались бы поэтом в горн онтологии, пронизанной высочайшей духовностью.

Как и «время», «пам’ять» в стихах Э. Диего безраздельно слита с предметностью мира. Она и «робкий шорох», она и «запах»:

Беглый случайный запах или воспоминанье,

Словно бы слабый отсвет древней луны в тумане…

Память ассоциируется с возделываемым полем: «вымышленный дол, чья рыхлота – // чтоб зерна памяти принять, дать всходы», с костром:

… костра, чью память мы щепой питаем,

скорбя, что свет природы всей угас (140).

И вместе с тем память – субстанция, без которой невозможно осмысление мира.

… Разве порою тьма —

не зарница из глуби памятливого ума?…

Осмысление с детства знакомого явления неожиданно вскрывает самую сущность памяти. Вот поэт следит за дыханием канатоходца:

идешь из тьмы на свет

и так спокойно

опять во мглу ныряешь,

ничего

не доставляет нам

для утешенья, —

кто это видел, тот познал

все счастье

жить и почти не жить,

отдавшись риску,

как будто в область

памяти проник.

«Светлое чудо памяти»…

Оно как раз во «все счастье/жить и почти не жить», чудесного слияниябытия и небытия. И ведь в самом деле, сущность памяти в осознании прошлого («небытия») в настоящем («бытии») и таким образом в их синтезе. Без памяти невозможны ни одна мысль и ни одно чувство человека. Само человеческое сознание поэтому возможно как преодоление однонаправленного времени, и если последнее – неумолимая реальность, то память – чудо, но это чудо на поверку реальнее самой реальности времени, ибо без памяти мы ничего не в состоянии мыслить, в том числе и само время. Память в поэзии Элисео Диего – залог преодоления времени, безжалостно уносящего все в нашей жизни.

Слитая одновременно с предметностью мира и с человеческим сознанием память у Элисео – символ осмысленности мироздания, всего того, что мы вкладываем в понятие «жизнь». Вот почему в стихотворении, обращенном к чилийской военной хунте, Элисео Диего предрекает тоталитаризму самое страшное – забвение. В контексте творчества поэта «забвение» – это не просто то, что когда-нибудь кого-то забудут. Все, что заслужило забвения, принципиально стоит вне жизни в ее положительном нравственном смысле. И напротив, «светлое чудо памяти» – из сферы сущности миропорядка, в нем смысл и надежда человеческой жизни.

Итак, «забытье породило смерть». Что же надлежит помнить? В чем животворная сущность мира и как она соотносится с проблемой времени?

Есть здесь некое таинство, проникнуть в которое – значит выйти за грань «человеческого, слишком человеческого». Нужно отыскать то общее, что соединяет человека со всей природой и миром. И вот оказывается, что «чужестранки коровы», обладающие собственной сутью и собственной тайной

(Ни стервятники в небе, ни время

ни томления поля, ни солнце

в их дремучий покой не проникнут) —

не такие уж «чужестранки», если они «безгрешны» и пасутся они

… в самом центре предвечерней земной чистоты…

При всей своей отстраненности от человека, их сущность наделяется привычно человеческими этико-эстетическими критериями. Оттого сами критерии эти неизбежно выводятся за сферу собственно человеческого и распространяются на весь универсум. Человек у Э. Диего не противостоит природе, а является органической ее частью и средоточием.

«Чужестранки коровы», «недоступный кот», – все обладают собственной сущностью, но эта их сущность глубоко связана с сущностью жизни как таковой, в том числе и жизни человека:

Кот закрутил свое блаженство

вокруг себя, – спит, недоступный,

весь, целиком.

Даже кувшины и кастрюли готовы сражаться с «царством сна». А он

все так же

наипростейше спит, бесстрастный

к забвению, к памяти, довольный,

что существует, —

эталон!

(«На кухне»).

Не является ли здесь в чистом виде приятие жизни как таковой? Ведь фундаментом всех перипетий этой жизни все же есть само бытие, и оно, это само-по-себе-бытие уже, как мы видим, освящено смыслом. Потому мир изначально не враждебен всему живущему на земле. Так в поэзии Элисео Диего утверждается самоценность жизни.

И все-таки, как совместить самоценность жизни с убийственной силой механического времени? Ведь если жизнь человека – лишь случайный миг в неотвратимом потоке бесконечных мгновений, трудно говорить о ее смысле… И это было бы действительно так, если бы человек был насильственно извлечен из естественного контекста реальности. Если бы он был вообще и абсолютно один.

Сборник стихов «Дни твоей жизни» (1977) открывается такими стихами:

Я сяду, где посветлее, на склоне горы

и вглядываясь в самую тишину леса,

представлю, каким было время, когда еще не было

ни злобы, ни зависти, ни омерзительного дыхания

сластолюбивой смерти. Так вот, в ту пору

гигантские животные бродили среди влажных теней,

занятые только жизнью, и конец одной жизни

 был началом другой,

и был этот акт наипростейшим и совершенным,

как хруст веточки, которая переломилась

в незапамятные времена.

(«К созвездию Геркулеса»).

«Хруст веточки, которая переломилась» – не гибель дерева, и «конец одной жизни» не сам по себе, а во внутренней связи с «началом другой» – это не «омерзительное дыхание сластолюбивой смерти», которого ведь в те незапамятные времена вообще не было. Следовательно, сама «смерть», в ее обыденном понимании, есть только продукт индивидуалистического сознания, следствие разрушения в этом сознании естественной, божественно обусловленной внутренней связи человека с другими людьми и природой.

Неестественность смерти утверждается в стихах Элисео Диего