Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго

в далекое прошлое дано в памяти и переживается через воспоминание, а не непосредственно: отсюда группа низкого звучания в первой строфе. И все-таки самый низкий уровень звучности дан строкой «как осколки кипящей звезды» (4,43) – прекрасный образ, в котором не только, и, пожалуй, не столько – о мыслях, сколько о символе родины – Арарате. И наконец, третий пример.

Армения! 5,88

Из какого металла 4,87

этот тяжелый крест, 4,44 4,98

веками сгибавший к земле 4,90

твой стебель?! 4,80

Не правда ли, дочитав это стихотворение до последней строки, мы все же слышим первую строку: «Армения!» Обратимся к графику мелодии стиха.

Обратите внимание на необычайную внутреннюю напряженность стиха, выраженную в контрасте звучности первой и последующих строк. Ни одна из строк не совпадает с идеальным средним уровнем звучности, как это было в первом примере. Отчасти приближается к нему лишь строка «веками сгибавший к земле» (4,90), но и она не несет в себе всей полноты смысла произведения. Какая уж тут «идейная заданность» стихотворения… Обнаженная боль и в звуке и в семантике слов.

И еще. Первая строка «Армения!» (5,88) явно противостоит всем остальным, данным в относительно низком звучании, в которых речь идет о ее трагической судьбе. Контраст, несовпадение судьбы и сущности, отсюда боль и отчаяние. Но здесь же и доминанта сущности (мощное звучание первой строки не оставляет нас до конца произведения), а значит, и залог преодоления трагической судьбы.

Как видим, мелодия стиха вполне отвечает движению смысла в верлибре, сосредоточенном на самой сущности музыкальной организации поэтической речи.

Разумеется, мелодия стиха свойственна не только верлибру, но и поэтической речи вообще. Но здесь она в большой степени выявлена, так как в момент творчества поэта и сотворчества его читателя или слушателя все внимание сконцентрировано на сущности поэтического мышления.

Выше шла речь о «контексте чистого поля» в поэзии. Это, конечно, «зрительный» образ, чистым полем страницы обрамлены верлибр или метрическое стихотворение. Но значение этого феномена для верлибра еще существеннее, что особенно ощутимо при его чтении вслух. «Чистое поле» выражается обилием пауз. Тут уже не протараторишь стихотворение. Но ведь чем больше пауз в стихе, тем значительнее смыслообразующая роль каждой из них. Верлибр не только не проза, но, напротив, сконцентрированная до предела поэзия.

Внешняя граница верлибра ясна: это стих, освобожденный от своей метрической и тембральной аранжировки в качестве обязательного условия существования поэзии. Внутренняя же граница верлибра полностью совпадает с границей поэзии. И потому – верлибр есть поэтический жанр, непосредственно реализующий саму суть поэтического мышления человека.

Но если поэтическое мышление – это как бы сердце человеческого сознания, то поэтическая речь – это сердце человеческого языка. А, следовательно, тот высокий синтез ума и чувства на основе музыкального мышления, который составляет отличительную особенность поэтической речи, так или иначе, присущ и языку как таковому. Живой организм языка не сводим ведь к сугубо логическим конструкциям и бесчувственным терминам. И в лексиконе, и в грамматике, и в фонетике всегда есть спасительные для любого организма «исключения» из правил, заданных языку ориентированной на логику лингвистикой. Выше, говоря о специфике поэтической речи, следовало разграничить поэзию и прозу, и их несовпадение очевидно. Но очевидно также и то, что в стиле художественной прозы, да и вообще в нашей речи звучание слова занимает не последнее место. Наш слух коробит тавтология слов и грамматических форм, звуковая незавершенность фразы и т. д. И то, что в прозе есть свои, отличные от поэзии принципы музыкальной организации, не говорит ведь о безмузыкальности человеческого языка вообще. Само звучание человеческого голоса – не случайный скрип и шум, а именно музыкальное звучание.

И вовсе не далек был от истины «романтик и лирик» Александр Блок, когда он настойчиво говорил о музыке мира. Ведь, если сущность человеческого сознания сопряжена с поэтическим мышлением, которое есть не что иное, как музыкальное мышление в пределах языковой стихии, и если человек единосущен окружающему его миру (без чего невозможно не только познание мира, но даже и утверждение о том, что он реально существует), то естественно, что своеобразная музыкальность должна быть присуща не только человеческому сознанию, но и миру вообще. Она дана нам ритмом природных явлений, она дана нам внутренней гармонией мира и его красотой, которая есть, по точной формуле Достоевского, залог его спасения и смысла. Поэту – и нам вместе с ним – она дана гармонией звучащего слова, которая и проявилась, в частности, в том явлении поэтической речи, которое я назвал смыслообразующей мелодией, и которая неизбежно присутствует как в метрическом стихе, так и в верлибре.

Живой смысл в поэзии Элисео Диего[11]

На Гавану обрушился багряно-голубой закат. Привычно бились о набережную тяжелые волны, и к шумной радости от предстоящей встречи с Домом исподволь примешивалась затаенная струя глухого отчаяния. Внезапно суета исчезла. Привычные улицы и вертикальные облака над закатным морем приобрели свой изначальный смысл. Из магического синтеза всеобщности и неповторимости смотрел на затухающее великолепие красок старый двухэтажный дом, и брошенные в его портале качалки встречали людей с постоянным и серьезным дружелюбием. Высокое окно, как всегда, открыто: достаточно было негромко поздороваться. Элисео оторвался от старинной книги и поспешил распахнуть дверь. Последние объятия… И вот уже закружились внизу огни тонущего в темноте города.

Отчаяние притаилось. Всем существом завладела беспредельная благодарность судьбе за пережитое, и предстоящая встреча с Домом стала еще желанней. Скорей бы все упорядочить, осмыслить, сохранить… А за окном – бесприютное свечение звезд. И только на дальнем горизонте неба еще угадывается бурая полоса отгоревшего заката. Скоро объявят посадку в Гандере.

Грандиозным перемещением в пространстве, сонно-бодрящим воздухом чужого аэропорта обозначилась и область, не подвластная житейской сутолоке, заповедная зона собственного я. Нет, не все суета: иначе отрицался бы смысл жизни, который ведь есть изначальная данность – как воздух, которым мы, не замечая того, дышим, как угасший закат, как эти опять плывущие рядом звезды. Только духовная сосредоточенность соединяет нас с миром. И это главное в стихах Элисео – бескомпромиссная духовная сосредоточенность…

Мы летим на Восток, и рассвет наступает неожиданно быстро: розовая полоска на небе вдруг сменяется обилием света и голубизной горизонта, хотя в глубине небесного купола еще царит ночь, и созвездия все так же осознают себя полноправными распорядителями Вселенной. Но всего через миг сплошная стена света заслоняет собой звезды. И открывается – бесконечная даль Океана. Время и условно, и неумолимо… Облака, вначале редкие, наплыли