Северный крест - Валерий Дмитриевич Поволяев

И вот он у Шаляпина в квартире. Квартира у великого певца – огромная, очень богатая, на стенах много картин. Помимо работ старых мастеров, около десятка портретов самого Шаляпина – кисти Коровина, Серова, Кустодиева, на полу расстелен роскошный персидский ковер гигантского размера, в углах кабинета стоят огромные фарфоровые вазы.

Глотов хлопал глазами и не верил тому, что видел, ему даже хотелось ущипнуть себя – действительно ли он находится в квартире Шаляпина или нет.

Шаляпин уселся в глубокое кресло и теперь угрюмо посматривал на посетителя. Лицо певца было тяжелым, кожа на щеках имела нездоровый серый вид.

– Ну, молодой человек, спрашивайте, – предложил он, – что вы от меня хотите?

Прапорщик молчал – он не мог пересилить робость, появившуюся в нем. Глотов слышал в штабе, что Шаляпин в Париже здорово пьет – делает это втихую, скрытно от жены и дочерей, а жена, говорят, раз в три-четыре дня целиком «шерстит» квартиру, проверяет – не спрятана ли где бутылка? Возможно, поэтому лицо у Шаляпина было таким болезненным.

На стене в кабинете висели величественные часы, больше похожие на буфет с посудой, чем на хрупкий механизм, показывающий время. Ход у них был гулким, бой – рокочущим, басовитые часы эти были похожи на самого Шаляпина.

Шаляпин молча побарабанил пальцами по поверхности большого письменного стола, отвел усталые глаза в сторону, посмотрел на настенные часы, потом взял со стола большую золотую луковицу, щелкнул крышкой, посмотрел, сколько времени показывают стрелки на луковице.

– Молодой человек, вы играете в беллот? – неожиданно спросил он у Глотова.

– Нет.

– Жаль, – Шаляпин вздохнул, – очень нужная игра.

Именно так и сказал – «нужная игра». Беллот был сродни русскому «дураку», игрой такой же непритязательной, плоской, хотя и занятной, назвать ее «нужной» можно было лишь с большой натяжкой. На Митином лбу собрались вопросительные морщины; поинтересоваться же у великого человека, в чем нужность простой карточной игры, он не смел, все понял и, усмехнувшись, печально пояснил:

– Отвлекает от мыслей о России. Тоски бывает меньше.

Шаляпин был болен той же болезнью, что и многие эмигранты, – тосковал по Родине, только вот бороться с этой болезнью ему было гораздо труднее, чем другим.

Несмотря на барские замашки и высокомерный вид, этот человек не был ни барином, ни спесивым зазнайкой – он был обычным русским мужиком со всеми присущими русскому мужику слабостями и сильными сторонами, с болью, маятой и очень нежной душой и никак не мог справиться с ностальгией.

– Россию, Федор Иванович, вспоминаете часто? – спросил Митя.

– Каждый день, каждый час, каждую минуту, – признался Шаляпин, крупное лицо его дрогнуло, и он тяжело вздохнул. Глотов понял: вот потому-то, что Россия не отпускала его, Шаляпин и пил. – Спросите меня, молодой человек, счастлив ли я на чужбине? – Шаляпин вновь вздохнул, задержал взгляд на настенных часах и ответил, не дожидаясь, когда гость подаст голос: – Нет, нет и еще раз нет.

– Почему? – осмелился спросить Митя.

– У меня нет ни зрителей, ни слушателей, – горьким тоном произнес певец.

– Почему? – потрясенно спросил Митя. – Почему, Федор Иванович? Вас же в Париже на руках носят…

– Ну и что? – холодно, очень отчужденно сказал Шаляпин. – Что из того, что носят на руках? Носят многих… Но я не понимаю одной вещи – почему я, русский человек, должен петь, как, собственно, и жить должен здесь на чужбине, а? Хоть и тонкими ценителями искусства считаются французы, но они не понимают и никогда не понимали меня… И никогда не поймут. Да и в России меня по-настоящему понимала лишь галерка. Вот это была публика, так публика! С большой буквы. Для этой публики я и пел. А здесь галерки нет… Запишите эти слова, молодой человек, в блокнот и, если можно, опубликуйте их в газете…

Шаляпин умолк, на несколько минут погрузился в себя, в какую-то трудную думу, а Митя торопливо застрочил карандашом по страницам блокнота – надо было записать все, что сказал этот великий человек, ничего не упустить – все до последней строчки, до последнего слова.

Ушел Митя от Шаляпина с тяжелым сердцем – ему показалось, что Федора Ивановича скоро не станет, его изношенное сердце остановится, а глаза навсегда застынут в некоей отчаянной печали, в скорбном сожалении о том, что этому большому человеку никогда уже не удастся увидеть Россию…

Проводив гостя, Шаляпин подошел к настенным часам, оглядел их любовно и достал из кармана шелкового халата небольшой латунный ключик. Открыл корпус часов.

За перегородкой, прямо в самих часах, стояло несколько бутылок с водкой. Шаляпин открыл одну из них, налил немного водки в стакан и выпил. Закусывать не стал, обошелся рукавом халата – понюхал его, затем вытер губы и снова запер на ключ часовой корпус.

Проговорил горько, тихо, ни к кому не обращаясь:

– Эх, Россия, Россия!

Митя рассказал о визите к Шаляпину Ане Бойченко.

– То же самое происходит и с Рахманиновым[32]. – Лицо Анино сделалось расстроенным. – Рахманинов недавно признался, что, уехав из России, он потерял самого себя. Что же касается музыки, то он вообще потерял всякое желание сочинять.

– Шаляпин произвел на меня впечатление очень усталого человека.

– Рахманинов, как мне рассказывали, когда приезжает в Европу на гастроли, тоже выглядит очень усталым, жалуется на здоровье…

– У них общая болезнь – оторванные от России люди начинают плохо себя чувствовать. То же самое, говорят, происходит с Буниным – он здорово хворает…

Первого сентября 1924 года генерал Врангель, находясь в Сремских Карловцах, подписал приказ о создании Русского общевоинского союза и пяти его отделений. В первое отделение вошли военные, пребывающие в Англии, Франции, Бельгии, Италии, Чехословакии, Дании и Финляндии; во второе – те, кто находился в Германии и королевстве Венгерском; в третье – проживающие на территории Польши, Данцига, Литвы, Эстонии и Латвии; в четвертое – воинские части, расположенные в Королевстве СХС – Королевстве сербов, хорватов и словенцев, иначе говоря, в Югославии; и пятое, последнее, отделение вобрало в себя тех, кто находился в Болгарии и Турции.

Миллер стал руководителем третьего отделения, что также было отмечено в приказе Врангеля.

Через две недели в Париже состоялась конференция, на которой Миллер сделал пространный доклад.

– Что же представляет Русская армия теперь? – такой непростой вопрос задал он участникам конференции. – Существует ли она еще? Без оружия, без территории, без возможности осуществления главнокомандующим и всеми начальниками своей власти по военному закону, распыленная, живущая в разных странах в несчетном количестве городов всего мира, озабоченная добыванием себе средств к существованию тяжелым, подчас непосильным трудом, – разве это армия, разве это полки, разве это воины, разве на эти десятки тысяч людей еще можно смотреть как на сильных и крепких защитников своей Родины?

Миллер выдержал долгую паузу, оглядел зал, выделил из собравшихся несколько знакомых лиц и продолжил:

– На все эти вопросы, иногда недоуменные, иногда тревожные, я могу дать ясный и определенный ответ: да,