Солнце над Бабатагом - Александр Листовский

— Вы что, пьяны?

— Никак нет. Ни в одном глазе.

— Так что же у вас тут произошло, товарищ лекпом? — снова обратился Иван Ильич к Кузьмичу.

— Да вроде ничего особенного, товарищ командир. Так, поспорили малость.

— Нехорошо. Старые люди, а на весь кишлак крик подняли. Смотрите, чтоб больше не слышал.

— Слушаемся, товарищ командир, — сказал Климов покорно. — Он был поражен великодушием друга, и его терзали угрызения совести.

— Чье это ружье? — спросил Ладыгин.

— Товарища военкома Седова, — ответил Кузьмич. — Выпросил у него уток пострелять.

— Вы что, один собираетесь?

— Нет.

— Ну добре. Только, как пойдете, дежурного предупредите, чтобы не получилось напрасной тревоги… Ну, смотрите, друзья, больше не шуметь и не ссориться.

Ладыгин вышел из комнаты.

— Федор Кузьмич, а комбриг-то наш поправляется, — начал Климов, пытаясь завязать разговор.

— Мне это известно, — сказал хмуро Кузьмич. Он стал молча перебирать свои склянки и банки.

«Свинья, как есть свинья, — думал Климов, испытывая жгучее чувство раскаяния. — И как это меня угораздило, старого черта? Такой душевности человек, а я жаловался на него командиру».

— Федор Кузьмич, — заговорил он, теребя усы. — Федор Кузьмич, вы сердитесь? Простите, голубчик. Я, как получку получу, отдам вам за эту бутылочку.

— Да не надо мне ваших денег, Василий Прокопыч! Дело не в деньгах, а в совести человека. Факт. Нельзя своевольничать… А если вы думаете, мне для вас спирта жалко, так это, факт, неверно. Мне не спирта жалко, а за сердце ваше опасаюсь. Оно у вас, как овечий хвост, дрожит, перебои дает. Вам пить много нельзя, ведь вы… — Лекпом оборвал на полуслове и повернулся к окну.

Снаружи послышался приближающийся неистовый лай. Потом в окно влетел взъерошенный рыжий клубок и с размаху шлепнулся на глиняный пол. Собаки, заливаясь лаем, прыгали под окном.

— Федор Кузьмич, глядите, кот ваш подох, — сказал Климов. Он показал на лежавшего без движения рыжего кота.

— Зачем подох? Он не подох, — заметил Кузьмич, поднимая кота и приникая ухом к его пушистому брюху. — Обморок у него. Собаки напугали.

— Обморок? Да разве у котов может быть обморок?

— Факт. Сколько хотите. Сейчас ему валерьяночки дам, и все будет в порядке.

Кузьмич накапал в рюмку валерьяновых капель, добавил воды и влил коту в рот.

— А кто же это моих собак выпустил? — спросил он, выпрямляясь и подозрительно косясь на товарища.

— Я выпустил, Федор Кузьмич, — сознался Климов, не глядя на него. — Жалко ведь. Они у вас, как каторжные, в потемках сидят.

— Иначе нельзя. Дисциплина. Я же их дрессирую. У меня все по часам, — сказал лекпом с важным видом.

Он вышел, загнал собак на место и, возвратившись, предложил Климову пойти вместе с ним на охоту.

На это трубач ответил, что был бы очень рад поохотиться, но ему надо идти строить театр.

— Вы же сами знаете, Федор Кузьмич, — говорил он, — мы работаем с раннего утра до жары, а как жар спадет, снова трудимся до вечера. Как же я пойду с вами? Я военкому, товарищу Бочкареву, слово дал окончить работу к пятнадцатому сентября. Всего две недели осталось.

Тогда лекпом пригласил трубача зайти вечером поужинать, потому что он старый охотник и, конечно, собьет пару уток или гусей.

Хотя Климов имел основания сомневаться в том, что Кузьмич когда-либо охотился прежде, однако он не без удовольствия принял приглашение и, ласково взглянув на шкафик, удалился…

Кузьмич взял с собой на охоту чайханщика Гайбуллу. Он договорился с ним заранее. Гайбулла попросил Кузьмича показать ему ружье, которое почему-то называл берданкой. Осматривая ружье, он причмокивал языком и приговаривал:

— Ай-яй-яй! Якши бирдянка! Коп якши! Много ли давал?

Стоимость ружья ввергла старика в величайшее изумление.

— Сту двасать пьять рубля! Ай-яй-яй! А сажень трисать бьет?

— Дальше. Куда там тридцать! — сказал Кузьмич уверенно, хотя сам не знал, на какое расстояние оно бьет, потому что первый раз в жизни выходил на охоту.

Они вышли за кишлак и направились по тропинке, протоптанной среди камышей. Впереди, подняв обрубок хвоста, бежал Мишка. Он надменно посматривал по сторонам, словно сознавал всю важность исполняемых им обязанностей.

Перед ними постепенно расступались могучие дебри камышей. На далеких открытых плесах темнели шевелившиеся под солнцем стан диких уток и гусей. То и дело из-под их ног тяжело взлетали фазаны. Но едва Кузьмич успевал вскинуть ружье, как они скрывались среди камышей.

— Мана, мана! — зашептал Гайбулла, схватив лекпома за руку. Он показывал вперед, где на острове среди болота, громко курлыкая, отплясывали друг перед другом два журавля. Они всхлопывали крыльями и неловко подпрыгивали на узловатых и длинных, как жерди, ногах, вертя большими носами.

— Айда, пажаласта, из бирдянка стреляй, — задыхающимся от волнения голосом шептал Гайбулла.

— Зачем я их буду стрелять? — возразил Кузьмич. — Мы их не едим. А зря бить жалко.

Вдруг он вздрогнул и чуть было не выронил ружье. Рядом с ним с визгом выскочил из кустов молодой кабан.

— Мана чушка! Стреляй!!! — не своим голосом заорал Гайбулла.

Лекпом быстро прицелился, выпалил и промахнулся. Гайбулла с осуждающим видом покачал головой.

— Ай-яй-яй, — сказал он, — твой бирдянка мало-мало плохо стреляй…

Вблизи поднялась большая стая гусей. Кузьмич снова прицелился и выстрелил из второго ствола. Ему показалось, что один гусь начал падать, но потом выправился и полетел, заметно отставая от стан.

— Падай! Падай! — яростно кричал Кузьмич, грозя кулаком. — Я же тебя убил! Падай, черт тебя забодай! — Лекпом бросился за гусем и тут же увяз по пояс в трясине.

— Мало-мало ходит нету, — говорил Гайбулла, помогая ему выкарабкаться на твердое место. — Надо дорогу знайт хорошо, тогда можно ходит.

Но гусь действительно падал. Мишка, словно одержимый, понесся за ним, не слушая воплей не поспевавшего за ним Гайбуллы, который, подобрав полы халата, побежал по тропинке. Кузьмич тоже направился было за ними, но сапоги от налипшей на них грязи стали пудовыми, и он, тяжело дыша, остановился.

В эту минуту тонкие стебли раздвинулись, и сильная рука, схватив Кузьмича за воротник гимнастерки, увлекла его в камыши. Потом послышался сдавленный крик, шум борьбы, и все смолкло…

Поздним вечером Лихарев, отпустив сидевшего у него доктора, сказал Маринке, что чувствует себя совсем хорошо, и она тоже может идти отдыхать. Возможно, что он говорил это с тайной надеждой снова увидеть Лолу, которая, может быть, придет на смену Маринке, хотя он и не был в этом твердо уверен, так как уже знал, что Лола только два-три раза случайно подменяла сестру.

Пожелав ему спокойной ночи и напомнив дежурному санитару, чтобы он почаще наведывался к командиру бригады, Маринка ушла.

Лихарев остался один. Он лежал, закинув руки, и старался спокойно обдумать услышанное сегодня. Доктор Косой рассказал ему об исчезновении командира взвода Кастрыко, о работе, проведенной в разграбленных и сожженных басмачами кишлаках. Кудряшов и Федин с отрядом не только помогли дехканам полностью восстановить селение, но, кроме того, выделили им лошадей из числа забракованных.

Эти мероприятия разоблачили всю лживость агитации Ибрагим-бека и усилили симпатию к Красной Армии.

Лихарев также узнал, что Бочкарев с отрядом из двух эскадронов вел бой с сильной бандой Рахмана-Датхо и сбросил ее в Вахш. Возвращение Бочкарева в Юрчи ожидалось на днях, и Лихарев с удовольствием подумал о том, что вскоре встретится с комиссаром и подробно поговорит с ним обо всем. С этой мыслью он в первый раз со дня ранения тихо заснул.

Расставшись с Лихаревым, Маринка не сразу пошла домой. Теперь, когда в его выздоровлении уже никто не сомневался, она почувствовала страшную усталость. Она стояла за дверью, придерживаясь рукой за косяк, и думала. Весь этот месяц ее поддерживало величайшее напряжение, желание во что бы то ни стало спасти жизнь этому человеку. Она знала — врач не надеялся, что Лихарев выживет. И вот теперь он был спасен. Но, она ли сделала это? Да, может быть. Несколько раз, когда его сердце уже почти переставало биться, она успевала вспрыснуть ему камфору, и он оживал… А как приятно помочь человеку. Да еще такому, как Лихарев. За что все его любят? «За золотую душу, за чистое сердце, за заботу о людях», — не задумываясь, ответила сама себе девушка… Она еще постояла немного и, вздохнув, пошла к себе.

В полумгле мелькнула тень человека.

Маринка приостановилась. Она узнала капельмейстера Белого. Уроки алгебры у них кончились тем, что она однажды попросила Белого больше не заходить к ней никогда.

Маринка хотела свернуть, но Белый уже преградил ей дорогу.