Солнце над Бабатагом - Александр Листовский

Он не ошибся. Старики назвались жителями кишлака Люкки, что в пятнадцати верстах от Юрчей. Один из них, с пышной белой бородой, стал рассказывать, что уже в продолжении многих лет возделывает фруктовый сад, считающийся лучшим в округе. Он вырастил даже финиковые пальмы. Но кабаны совсем обнаглели. Вчера, когда он работал в винограднике, в сад проник огромный секач-одинец. Увидев старика, кабан бросился на него.

Старик не растерялся и, схватив кол, нанес удар по рылу хищника. Все же кабан сильно ранил его в ногу.

Рассказывая это, старик, приподняв полу халата, показал глубокую рану, присыпанную жженой кошмой.

Ему пришлось спасаться по лесенке в летний шалаш, сооруженный на дереве. Но секач оказался только разведчиком. Вскоре в сад проникло целое стадо диких свиней с поросятами. Они принялись пожирать виноград, уничтожая плоды долгих трудов.

У другого старика кабаны съели весь посев джугары, и теперь он с семьей был обречен на голодное существование.

Федин, очень сильный по натуре человек, не мог переносить чужих слез, и теперь, видя плачущих старых людей, помочь которым он ничем не мог, только сильно сжал зубы и перевел взгляд на Кудряшова, словно прося у него поддержки.

Кудряшов обещал старикам, что полк сделает все возможное, чтобы уничтожить диких животных, и распорядился отвести пострадавшего в лазарет для оказания ему медицинской помощи.

— Прямо сам готов взять винтовку и пойти бить этих проклятых свиней, — сказал Федин, когда они остались одни, — Короче говоря, надо принимать какие-то решительные меры.

— И откуда их столько расплодилось? — подумал вслух Кудряшов.

— Басмачи. Только одни басмачи виноваты, — сказал комиссар, — Басмачи выкачали все оружие, ранее находившееся в кишлаках, и дехкане лишились возможности защищать свои посевы…

Кастрыко сидел в чайхане у Андрюшки. Андрюшка был молодой глуховатый таджик из кишлака Люкки, он не говорил, а кричал. Собственно, имя его было Али-джан, но кто-то из штабных командиров окрестил его Андрюшкой. Это имя так хорошо привилось к нему, что иначе его и не звали. Андрюшка проявил большие способности в изучении русского языка. Первой фразой, которой научили его штабные, была: «Поесть, попить, покурить — дело хорошее». Он отлично варил русский борщ. Это обстоятельство привело к тому, что почти все командиры, ранее посещавшие чайханщика Гайбуллу, постепенно перекочевали к нему.

— Налей еще чашку, — сказал Кастрыко.

— Чего ты шепчешь? — крикнул Андрюшка так, словно Кастрыко был шагов за сто от него. — Или ты говорить не умеешь? Громче, громче давай! Что я — глухой?!

Он принял пустую посудину из рук Кастрыко, налил ее до краев и, поставив перед командиром, с обычной улыбкой на красном скуластом лице произнес:

— Поесть, попить, покурить — дело хорошее?

Кастрыко, собственно, было не до Андрюшки. Он наблюдал за дервишем в рваном халате, который с упорной назойливостью вымаливал подаяние у сидевшего поодаль начальника клуба, человека средних лет, с чисто выбритым, актерским лицом.

Каждый раз при посещении чайханы Кастрыко видел этого дервиша, и его поражало, что глаза юродивого иногда принимали совершенно осмысленное выражение, останавливаясь на нем настороженно-испытующим взглядом.

Получив мелкую монетку от начальника клуба, дервиш, закатывая белые глаза и бормоча что-то, подошел вплотную к Кастрыко.

— Что тебе нужно? — сказал тот сердито. — Не мешай! Поди прочь отсюда! Ну, кому говорю?

На страшном лице юродивого мелькнула улыбка. Понижая голос до шепота, он сказал по-английски:

— Наконец-то я вас узнал, Доктенек!.. Осторожно. Не подавайте вида… Я буду ждать вас за мечетью… На нас смотрят. Дайте монету.

Преодолевая охватившую его нервную дрожь, ирландец бросил дервишу серебряный полтинник.

Юродивый схватил монету и, зажав ее в кулаке, направился вниз по пустынному в это время базару.

— Что, разбогатели, товарищ командир? — спросил начальник клуба, наблюдавший всю эту картину. — Смотрите, так пробросаетесь!

— А ну его!.. — сказал Кастрыко. — Отвратительная физиономия. Видеть не могу. И должно быть, прокаженный. Весь аппетит перебил.

Он отставил чашку, расплатился с Андрюшкой и вышел из чайханы. Дервиш ждал на условленном месте.

— Послушайте, вы плохой разведчик, Томас! — обрушился он на него. — Какого черта, сэр, вы отпустили себе эту бородку! Она меня с ума свела! Я все приглядывался и думал, вы это или не вы!

— Позвольте, — перебил Доктенек. — Я не знаю, с кем говорю.

— Не знаете?.. Впрочем, я, конечно, тоже оброс. Вспомните в Кабуле в прошлом году. От кого вы получили документы на имя Кастрыко?

— А-а!

— Ну то-то… Шоу-саиб давно ждет вас.

— Где он?

— У Ибрагим-бека. Когда вы сможете выехать?

— Сегодня мы уходим в Бабатаг, и, пожалуй, это удобный случай.

— Конечно! По дороге вы отстанете. На переправа в Джиликуле вас будет ждать наш человек. Он сопроводит вас к Шоу-саибу. Ну, прощайте, Томас. Нам надо спешить. Желаю вам счастливо добраться…

Дервиш согнулся и, тяжело опираясь на посох, направился по пыльной дороге.

Известие о трагической гибели Абду-Фатто быстро пронеслось по всему Присурханью. И если Ибрагим-бек хотел его смертью устрашить население, то достиг совершенно обратного. В кишлаках поднялся глухой ропот. Дехкане жалели этого честного, справедливого человека, и хотя с опаской, но выражали сомнение в правильности действий Ибрагим-бека.

Разгром кишлаков Джар-Тепе и Карлюка, где осталась нетронутым только имущество баев, помощь населению со стороны Красной Армии и, наконец, неудачи Ибрагим-бека в борьбе с новой властью заставили задуматься многих людей, которых басмачи долгой время обманывали.

Даже в басмаческих отрядах некоторые нукеры шептались по ночам между собой и затихали при появлении курбаши.

Среди женщин тоже шли разговоры.

— Хорошие люди эти русские солдаты, — говорил Сайромхон. — Пошел мой сынок гулять, вечером приходит. Я спрашиваю: «Где был?» — «У кизиласкеров, — отвечает, — в гостях. Чай с сахаром пил». Вот они какие люди. А если встретишься с солдатом, так он тут же на другую сторону переходит и даже не смотрит…

На рассвете августовского дня пять молодых джигитов, сидевших на рослых, покрытых потом и пылью лошадях, были остановлены патрулями при въезде в Юрчи.

— Кто такие? — спросил старший патрульный, подозрительно оглядывая всадников.

— Мы приехали к большому командиру, — сказал Ташмурад, сын Назар-ака.

— Зачем?

— Проведите нас к нему, и мы скажем, зачем мы приехали, — твердо сказал Ташмурад.

Бочкарев уже привык ничему не удивляться в Бухаре, и когда Ташмурад, сняв с седла хурджуны, вытряхнул из них голову, он спокойно спросил:

— Кто это?

— Мустафакул-бек, — сказал гоноша.

С этого дня Ташмурад и его четыре товарища, отказавшись разойтись по домам, остались служить в 61-м полку.

Месяц находился Лихарев между жизнью и смертью. В редкие минуты прояснения сознания он неизменно видел Маринку. Она сидела у его койки, опустив глаза в книжку. Но однажды он не увидел Маринки. На ее месте сидела чужая незнакомая девушка с черными косами, падавшими на грудь. Она, так же как и Маринка, опустив голову, что-то читала. Лихарев видел ее пухлые, чуть шевелившиеся розовые губы. «Кто это? — подумал он. — Какая чудная девушка! Откуда она?»

Послышались шаги. Девушка подмяла голову и встретилась глазами с восторженным взглядом Лихарева. Растерявшись, она на минуту закрыла лицо рукой, но тут же переборола смущение и с благоговейной преданностью и любовью посмотрела на раненого. На ее нежном лице засветилась улыбка.

В комнату вошла Маринка. Она остановилась и с радостным изумлением переводила глаза с Лолы на Лихарева. Ее поразила происшедшая без нее перемена.

— Ну, как вы себя чувствуете; товарищ комбриг? — спросила она, приближаясь к нему.

— Хорошо… Хорошо, — твердо повторил Лихарев, — А Житов как? Где он?

— Житов? Давно в строю… Ой, как я рада! Как я рада за вас, товарищ комбриг! — воскликнула Маринка. Она нагнулась над ним, прижав руки к груди. — Нет, нет, не шевелитесь, пожалуйста, — продолжала она, заметив, что Лихарев сделал движение. — Вам нельзя шевелиться.

Лихарев поморщился, вдруг ощутив в бедре острую боль.

— Что, в кость? — опросил он с досадой.

— Да, но врач говорил, что срастается правильно.

— Сестра, скажите, у нас в том бою большие потери?

— Нет, несколько раненых. Вы один — тяжело.

— Ах, сестра! Если бы вы знали, как мне надоело лежать! — сказал Лихарев, провожая глазами черноволосую девушку, которая тихо выходила из комнаты.

— Потерпите, товарищ комбриг, теперь уж немного осталось, — ласково проговорила Маринка. Она подвинула себе табуретку и присела около Лихарева.