Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

столетия не создать, хотя пути обхода уже давным — давно намечены. До сих пор при выполнении этой задачи одни специалисты ориентировались на презентацию двух генеральных тенденций послевоенного литературного развития, которые были представлены в известном научно — публицистическом диалоге Ф. Абрамова и А. Синявского — в статьях «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе» (1954) и «Что такое социалистический реализм» (1957). Мы уже писали о том, что Ф. Абрамов отстаивал необходимость возвращения русской прозы в пространство литературной традиции, еще будем подробно анализировать идею А. Синявского, обусловленную необходимостью модернизации литературных техник. Противостояние было абсолютно очевидным. Одна из интерпретаций этого противостояния принадлежит Л. И. Бородину, утверждавшему, что литература либо «способствует устремлению человека к идеальному бытию», либо «отвлекает его образцами фантастических, то есть попросту выдуманных сюжетов, сколь бы ни претендовали эти сюжеты на обобщение и типизацию»[259]. Представители второй, более многочисленной группы литературоведов пытаются забыть об этом диалоге и представить только одно из обозначенных направлений литературного развития как доминирующее[260].

Но прошедшие десятилетия не дают возможности сосредоточиться только на генеральных установках литературного развития, даже самых значительных. Дело в том, что именно в «оттепельную» эпоху литературное многоголосие становится почти таким же масштабным, как в первое постреволюционное десятилетие. Между двумя основными противоборствующими позициями с достаточной отчетливостью оформляются множественные переходные, которые, к сожалению, при создании учебников и учебных пособий по истории русской литературы второй половины ХХ века пока еще игнорируются. Так, почти не говорят о создателях «лирической прозы», сосредоточившись на менее значительной в художественном отношении прозе «молодежной». Уходит из поля зрения исследователей «московская школа», представленная когда — то «прозой сорокалетних». Из литературной обоймы «третьей волны» русской эмиграции исчезает чрезвычайно значительная и интересная фигура Наума Коржавина; из описания поэтических школ второй половины ХХ века — литературное наследие Ксении Некрасовой… Наконец, в историко — литературном вакууме оказались имена литераторов, перед которыми даже в расцвет «оттепельной» эпохи «не открылись двери» (С. Лен). Такой вакуум до сих пор сопровождает явление, упоминаемое в знаменитой когда — то статье А. Амальрика «Просуществует ли Советский Союз до 1984 года?» (1969). Одна из ключевых идей А. Амальрика — утверждение о существовании не двух («подлинно марксистско — ленинской» и «либеральной»), а трех идеологических платформ для демократизации общественного пространства. Третья — «христианская идеология славянофильского типа» как оригинальный вариант осмысления нового «городского» порядка, основанного «на стремлении человека к благополучию и инстинкте самосохранения»[261], «христианская доктрина развития общества», определявшая программу тайной политической организации ВСХОН (Всероссийский социал — христианский союз освобождения народов)[262].

Именно сторонники христианской доктрины эволюции национального мира с момента ее оформления обрели самую жесткую оппозицию. Оппозитивные аргументы четко сформулированы в лондонском издании знаменитой монографии Г. З. Свирского, посвященной «литературе нравственного сопротивления». Г. Свирский писал: Россию «под националистическими или религиозными знаменами не поднять, не очистить от скверны. Можно лишь потопить в крови». Он же зафиксировал алгоритм всеобщей борьбы против литературных «христианизаторов» России — они исчезли из обихода… их «не ругали: ругань привлекла бы внимание <…> их просто не упоминали, отбросили, по сути — уничтожили»[263]. Правда, Г. Свирский относил этот весьма актуальный и сегодня способ уничтожения идеологических оппонентов к сталинской эпохе.

И именно третья идеологическая платформа в разных формах и вариантах была представлена не только в творчестве литераторов — членов ВСХОН, но и в произведениях немногих писателей — традиционалистов, прозаиков, благодаря которым, завершается начавшийся в 1960 — е годы процесс превращения провинции в «середину русской земли», в центр литературной жизни. Л. Бородину в этой замечательной плеяде принадлежало особое место. Совсем не случайно два солидных тюремных срока по политическим статьям не послужили основанием для полного сближения Л. Бородина ни с яростными защитниками «патриотической идеи», ни с либерально — литературной «тусовкой», ни даже с глубоко почитаемым им А. Солженицыным. А значительность и разнообразие московского круга общения, судя по «автобиографическому повествованию» «Без выбора» (2003) сложившегося к началу 1990 — х, объяснялись полным погружением в журнальное дело. В жаркое для многих литераторов время самоопределения ни на мгновение не изменявший себе Л. Бородин создавал новую «Москву». Созидательная программа была осознана им четко: «традиционализм в литературе; корректность в публицистическом слове; в политике — поиск форм русской государственности и, наконец, Православие как национальная форма мировидения и миропонимания»[264].

Присутствие Л. Бородина в литературном пространстве становится очень заметным с 1990 — х. О нем пишут Л. Аннинский, А. Агеев, Е. Шкловский, С. Куняев, В. Бондаренко, А. Варламов, Ю. Кублановский и др. Уже в 1999 году выходит первое монографическое исследование художественной философии писателя, ядром которой признается православная аксиология[265].

Начало ХХI века, казалось, пообещало развитие и углубление исследовательского интереса. Новое поколение историков литературы и литературоведов сосредоточилось на «философских исканиях автора и героев» (Л. А. Нестерова), на проблеме национального характера (В. И. Дружинина), на жанрово — стилевом своеобразии прозы Л. Бородина (Н. Л. Федченко), но этот интерес оказался недолговременным и неустойчивым.

Наша задача — возвращение в зону историко — литературного поиска повести Л. Бородина «Третья правда» (1979; 1981 — Германия; 1984 — издательство «Посев», 1991 — Россия) как литературного произведения, в котором с наибольшей очевидностью представлена творческая индивидуальность большого писателя — уникальная художественная философия в оригинальной и совершенной художественной форме. При целостном прочтении повести с использованием актуальных методик мифопоэтического анализа становится очевидно, что эта повесть не только воплощает мировоззренческие константы, определявшие жизненное поведение писателя и его единомышленников, не только соотносится с уникальной эстетической реальностью, созданной прозаиками — традиционалистами, но является серьезным материалом для аксиологически ориентированного поиска оснований для продолжения национальной истории.

В сильную позицию начала текста — в название — Л. Бородин в качестве опорного слова выводит существительное «правда». Особое положение этого концепта в жизненной и художественной философии писателя было зафиксировано в обосновании Солженицынской премии, присужденной ему в 2002 году «за последовательность и мужество в поисках правды». Идеологическую сущность «Третьей правды» сам Бородин подчеркивал неоднократно:

«„Поиск правды“ — наиболее характерная черта моих героев <…> Правда одна <…> И когда я писал эту повесть, слова „третья правда“ у меня стояли в кавычках, это потом уже в издательстве их сняли. Селиванов не находит правды, и правда Рябинина тоже неполна, потому что он пришел в христианство в нечеловеческих условиях, и это тоже отразилось на нем, не случайна последняя вспышка гнева, которая приводит к смерти»[266].

Если читатель достаточно искушен, то хранит в памяти и авторские признания о том, что «обуян» он поиском правды с молодости («Я готовился жить только по правде»), и авторскую подсказку из последующего откровения: «Русская правда… должна быть сохранена в душах для необходимого, сначала бы