Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

котором волею судьбы и не без участия Селиванова сойдутся Рябинин, Селиванов, Оболенский — тайга, своеобразный «потенциальный образ», не поддающийся логическому определению.

У Л. Бородина тайга — художественный концепт, который несет в себе не только индивидуально — авторские семантические компоненты, но и «априорные смыслы и значения, принадлежащие национальной эстетической традиции»[278]. Воплощаются эти смыслы и значения в сознании Рябинина и Селиванова, для которых тайга — место изначального существования многих поколений, пространство выживания, в котором герои обретали «право вольного голоса и свободы» (c. 80). Это ядро огромного байкальского мира (с. 68) — одухотворенного, имеющего антропоморфный облик, всевидящего и всеслышащего пространства, которое онемело после смерти отца Людмилы (с. 119). Сибиряк Бородин признавался: «…в моей привязанности к байкальским местам было нечто чрезвычайно счастливое, и это с очевидность выявлялось всякий раз, как удавалось попасть в родные места: я получал реальную поддержку для продолжения жизни и быть самим собой, то есть быть таким, каким я мог себе нравиться» (с. 208). Именно поэтому в исповеди своей назовет писатель тайгу полем духа, единого национального духа. Только на периферии «байкальского мира» — Иркутск, за ним «тесный и шумный мир», созидаемый людьми, которых Селиванов не уважал, презирал даже (с. 80), мир небайкальский (с. 210).

Для Селиванова и Рябинина тайга имеет единый центр — Чехардак — заповедный, труднодоступный, скрытый от постороннего глаза, разместившийся промеж трех грив (с. 86).

«Если с главной гривы смотреть на таежные сопки, внизу походили они на пьяных мужиков, прыгающих друг через друга в дурацкой забаве — чехарде» (с. 126).

В названии этом есть еще одна «забава» — напоминание о существительном «чердак» — так именуется верхняя, пограничная между небом и землей часть устроенного, созданного человеком жизненного пространства — земного дома. Очевидная языковая игра, к которой всегда питал склонность русский человек, заставляет воспринимать Чехардак как вариант «оси» мироздания, столпа («брус во всю Русь»), «золотой горы» соединяющей преисподнюю, землю и небо, с которой может начаться освоение пространства по вертикали и по горизонтали — «круговой охват пространства»[279]. Именно поэтому приведет Л. Бородин умирать на Чехардак Оболенского, олицетворяющего уже потерянную часть нации, носителя утраченной части общей национальной правды — одного из представителей «проигравшего поколения» в терминологии Т. Никоновой[280].Совсем не случайно именно здесь полковник Бахметьев передаст свое оружие отцу Селиванова, словно для защиты удивительного природного пространства, которое ни при каких условиях до сей поры не подчинялось земной власти.

Ведущая к сердцевине этого мира тропа как естественная возможность освоения пространства по горизонтали связана с образом жизни героев, который при определенном сходстве имеет значительную разницу. Один проложил и скрыл от чужих глаз свою тропу, чтобы «дышать таёжным воздухом, хвоей кедровой, мхами брусничными», который питает его жизненные силы, но готов подарить даже трактористам — мазурикам великие природные богатства.

Другой же недоверчив, ему кажется, что только с его присутствием «обретала тайга полноту лица и цельность сути» (с. 109) и открывалась ему в разговоре с тайгой — «бесконечном и добром» (с. 180). Совсем не случайно не Ивану, а Селиванову принадлежат очень значительные в этом отношении слова: «… небо само и есть то место, где живет человек вместе с землей и со всем, что на ней и вокруг него» (с. 125).

Такое мировидение вполне допускает блестяще спланированное преступление во имя сохранения сакрального центра — Чехардака. В основе его — та самая «первобытная духовность», поднимающая человека над биосоциальными инстинктами, утверждающая непререкаемость абсолютных начал и непреложность идеального — как действующую силу миропорядка[281]. При внешней оторванности Селиванова от глубин человеческого бытия, которые открыты, например, Оболенскому — старшему, открываются Рябинину, прорыв Андриана Селиванова к глубинам национального самосознания возможен. О вероятности, допустимости такого прорыва написано уже много. Р. Штайнер и К. Г. Юнг предполагали, что «первобытная духовная реальность в своей основе является христианской»[282]. Совсем недавно опубликована работа М. Ю. Елеповой, посвященная героине «Чистой книги» Ф. Абрамова Махоньке, персонажу онтологически родственному Ивану Рябинину, распутинской старухе Дарье, многим героям В. Белова и В. Астафьева. Авторитетный исследователь утверждает: «То, что внешне представляется как атавизм язычества, на самом деле оказывается трансцендентально связанным со сложнейшими вопросами христианской патристики». Ещё Достоевский, по мысли А. В. Моторина, видел в русском язычестве черты первобытной праведности «которые, будучи преображенными христианским духом, удержались и после принятия Крещения. Знаменательно, что буквально последней цельной мыслью Алеши Карамазова в последнем романе писателя стала именно мысль о таком преемстве между языческой (точнее — первобытной, сохранившейся в язычестве) и православной праведностью…»[283]

В случае Селиванова, в силу его природных качеств, трагических обстоятельств, повлиявших на становление его натуры, такое движение требует особой, очень мощной поддержки.

Именно отсюда тоска этого персонажа по другу, по неодиночеству, интуитивная тяга к Ивану, к Оболенскому.

Было бы вполне естественно, если бы бывший политический заключенный Л. Бородин объяснил все произошедшее с его героями новым российским государственным устройством. Но особое писательское зрение, жизненный опыт дали ему возможность увидеть происходящее в глобальном контексте. Именно поэтому актуализируемая Селивановым проблема государственной власти — сюжетная периферия. Рябинин, семья и четверть века жизни которого были уничтожены государственной машиной, о государстве почти не вспоминает. Отношение героев Бородина близко к бердяевскому пониманию государства как неизбежного зла. В их представлении государство не является инструментом идеального мироустройства. Они мечтают о первенстве закона, жизненность и справедливость которого проверена веками. «И ежели живут мужики, так закон меж их сам установляется!» — так считает Селиванов. И аргументы в пользу собственного понимания закона, не ограничивающего свободу и самостоятельность человека, приводит веские: «Ежели ты дом ставишь, то у моего дерево валить не будешь, и мысли такой не придет. Это закон! А человек не должен жить по закону, который не будет соблюдаться без револьвера» (с. 94).

Звучит как иллюстрация к известным работам К. С. Аксакова, И. С. Аксакова, в которых утверждалось, что русский народ «негосударственный» по духу, его представление о праве опирается на православные устои и природный порядок жизни, что силу славянского государства «составляют народные установления, а не бюрократические формы правления»[284]. Вспоминается идея идеального мироустройства по А. Платонову, также требовавшему подчинения естественному ходу вещей, который поддерживается вековым жизненным укладом, соответствует природному и человеческому закону, ибо свободен человек только тогда, когда он живет по закону, который понимает и принимает.

И тут же уточнение Ивана, обладающего не только родовой памятью, но и уникальной интуицией, которая в конце его жизни укрепляется верой, сохраняющей прообразы вещей, дающей человеку «наиболее полную, устойчивую, наиболее древнюю систему ценностей»[285]: «А на что она, воля, <…> когда