Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

Если попытаться оценить жизнь героев Л. Бородина рационально, по законам логики, то придется признать, что единственный из выживших Селиванов не просто выжил, а вырастил дочь Ивана, сохранил рябининский дом, пробует вернуть к жизни внука своего товарища. И кажется, Селиванов прав, когда задает почти в финале беспощадные вопросы: «А что Иван сделал за свою жизнь путного? Кто больше сделал добра?» (с. 166). Правда «ловкого» и «хитрого» Селиванова принадлежит вполне определенному историческому времени, маркируется не менее определенными земными событиями и фактами, сродни правде солженицынского Ивана Денисовича. Но, замечает Л. Бородин, «путался» он всю жизнь, «словно кляча в порванной упряжке» (с. 144). А в финале не допускается в небесное пространство, к другу, которому была предназначена принципиально иная траектория развития на основании отождествления истинной жизни с чистой совестью. Более того, после прощания с Рябининым Селиванов вместе с Ванькой Оболенским, героем, имевшим абсолютно реальный прототип, названным Л. Бородиным «персонажем не просто значительным, но и значимым» (с. 431), «побежали от дома в сторону тракта. Громадный скотовоз заглотнул их в свою кабину и помчал прочь от солнца, которое перед заходом цеплялось за вершины сосен» (с. 186).

Несколько метафор использует Л. Бородин для безжалостной оценки селивановского будущего. Возможно, не на своей тропе он будет завершать жизнь, потому что мчится вместе с младшим Оболенским вперед по широченному тракту на громадном скотовозе. И еще одна важная деталь — направление этого бешеного движения: «громадный скотовоз заглотнул их в свою кабину и помчал прочь от солнца» (с. 186). Трагическое, эсхатологическое, но естественное движение после огромной череды потерь, случившихся в процессе выживания — в страшных испытаниях обезбоженного человеческого существования.

И велик соблазн такое приближение к финалу принять как знак окончательного крушения надежд на обретение «третьей правды» — правды — справедливости. Но аксиологическая суть сюжета повести все — таки сложнее, она выше его событийной основы. На наш взгляд, положительная идея Бородина раскрывается в удивительных и трагических «скрещеньях» судеб его героев. С одной стороны, Бородин уловил и зафиксировал в трагедии Рябинина приближающееся завершение героического этапа национальной истории. Символом этого завершения стала гибель и вознесение богатыря — сказочного героя, за всю свою многотрудную жизнь «души не замаравшего», но не выдержавшего прямого столкновения с «железным» веком (с. 144).

Не принадлежит будущее и Оболенским. Потомок знаменитого княжеского рода и русского богатыря — Иван Оболенский исчезнет из поля зрения Селиванова, растворится в темноте. Наташа Оболенская — провинциальная учительница, в которой почти ничего не осталось от ее прекрасной матери.

На первый взгляд, энергией преодоления судьба наделила только Селиванова. Ему удалось изжить многие свои страхи и предубеждения, удалось заслужить любовь родной дочери Ивана Рябинина, логический результат его жизни — целый список добрых дел. Но именно в этой судьбе отразился весь трагизм новой, той самой «городской» реальности, подавляющей национально — исторические стереотипы, деформирующей аксиологические основы национального бытия. Л. Бородин уловил в истории жизни и передал в бесконечных мучительных сомнениях именно этого персонажа множественные проявления нового содержания векового конфликтного диалога православия и индивидуализма, которое до него фиксировали философы, писавшие о том, что «никогда еще в истории человек не становился настолько проблематичным для себя», как на излете ХХ столетия[286]. Эта проблематичность и в неспособности осознать последствия своих дел и поступков, которые демонстрируют новые покорители Сибири, и в смысле самоуничтожающей рефлексии, терзающей Селиванова, утратившего веру, не единожды преступавшего природный закон в желании выжить.

Обретение правды как нравственного идеала героями Л. Бородина не состоялось. Но писатель их не судит, не обвиняет, констатирует факт общечеловеческих, общенациональных потерь. Цивилизация уничтожает время, лишая человека исторической памяти — канула в Лету правда Оболенского и Рябинина. Мазурикам, которых цивилизация окончательно вытолкнула из национального пространства, эта правда не просто не доступна, им она уже не нужна. Так печально завершаются размышления писателя о возможности обретения человеком в новых социальных и исторических условиях той степени свободы, которая дает «сыну неба и земли» (с. 126) возможность жизнеустроительства в соответствии с «третьей», читай, подлинной и единственной правдой, предполагающей совмещение «Божьей воли, природно — космического и естественно — исторического начал» (Ю. Н. Давыдов). Но продолжает терзаться неутолимой тоской шукшинских «чудиков» по несбыточному Селиванов, втянутый в вихрь бешеного движения по общему тракту, по которому несутся в неизведанное будущее «рожденные в трясинах суеты рабы машин и золота рабы»[287].

Для Л. Бородина принципиально важен этот герой, осуществляющий себя во всей сложности современных человеческих отношений, но постоянно возвращающийся к представлению о правде «как этическом выборе в пользу справедливости». И невероятная селивановская воля к жизни — одна из гарантий сохранения ментального пространства России — пространства активного духовного поиска, осуществляемого в стремлении к справедливости под сенью нравственного закона, формировавшего нашу национальную историю.

Глава 8. Терцевская концепция развития литературы

«Что такое социалистический реализм» А. Синявского — Терца

Знаменитая статья Абрама Терца / Андрея Синявского (1925–1997) «Что такое социалистический реализм» была написана более полувека назад, в 1957 году[288], спустя три года после знаменитого абрамовского выступления — в период подъема так называемой «волны ревизионизма», когда в советской литературной критике вспыхивали яростные споры о природе социалистического реализма и о его происхождении, о соцреализме как новом методе литературы или как о способе реализации в эстетической форме генеральных директив партии, о многообразии стилей соцреализма vs о его однообразии и выхолощенности[289]. Несмотря на давний характер споров, в которые включался тогда Терц, до сегодняшнего дня его статья остается искомым материалом, эксплуатируемым современными учеными для создания портрета социалистического реализма, работа Терца и сейчас привлекается в качестве убедительного аргумента в дискуссиях о методе соцреализма[290].

Действительно, Терцу — Синявскому удалось в эссеистическом дискурсе актуализировать магистральные черты социалистического реализма как метода, поставить его в ряд литературных направлений прошлого, соизмерить потенциал соцреализма с принципами классицизма, романтизма, критического реализма. По мысли Терца, сформулированной с очевидным ироническим пафосом, в соцреализме нашли отражение традиция и новаторство. С одной стороны, социалистический реализм — это направление, которое вобрало в себя черты утопически — идеального и утопически — идейного романтизма и которое оказалось максимально сближенным с рационалистически выверенным абсолютистским классицизмом, но, с другой стороны, это направление таково (по Терцу), что в наименьшей степени ориентировано на принципы собственно реализма и его типологического правдоподобия, поскольку главенствующей целью нового метода стало «правдивое, исторически — конкретное изображение действительности в ее революционном развитии»[291]