Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова

десятилетием ранее оказалось рождение шукшинского «чудика», хотя характер Андриана Никаноровича Селиванова создавался вроде бы по лекалам психологической прозы, подарившей читателям за многие десятилетия уникальные социальные типы. Портретно Селиванов — полная противоположность Рябинина: «невысокого роста, щуплый, пронырливый», «косой» (с. 71), хилый и худосочный (с. 81), сучок трухлявый (с. 71). Одним словом — «не повезло ему в теле и в росте» (с. 81). Но обладал этот «мужик невнушительный» (с. 112) удивительной жизнестойкостью и стремлением «жить по своему желанию и прихоти» (с. 79), которое не предполагало банальной и вполне реальной установки на личное обогащение. И обеспечивалось это совсем не идеальное, если судить с высоты национальной традиции стремление, с одной стороны, почти богатырской «неудержимой удалью» (с. 100), с другой — «деловитостью» (с. 130), сохранением векового «естественного союза» с тайгой (с. 109), с другой, невероятной хитростью и вдохновенным притворством, исключительной склонностью к лукавству.

Чрезвычайно значительны ассоциативные концепты, подчеркивающие и углубляющие отношения Рябинина и Селиванова. Основная единица в концептуальном ряду — рябина. Иван родился и живет в Рябиновке. Ключевая деталь окружающего его деревенского пейзажа — рябина в каждом «проулке и каждой усадьбе, краса и удовольствие для деревни» (с. 65) как символ трагической судьбы деревни. Рябинник за четверть века, пока Иван маялся в неволе, поднялся стеной у его дома, словно в напоминание о запрещавшем сажать рябину у крыльца древнем славянском поверье «У кого рябина — у того несчастье». Правда, изворотливый Селиванов и эту примету смог преодолеть, ухитрился использовать охранительный смысл древней легенды — «проклятое» дерево словно стояло на защите и охране жилища его товарища[272].

Трагический отсчет биографии Ивана Рябинина начался со столкновения с гадом бровастым (прецедентная деталь, семантика которой открыта любому читателю, пережившему «эпоху застоя»), к которому не знающий компромиссов егерь стал приставать с законом (с. 150). Результат — несправедливый суд: «Закричал Иван в суде лихим голосом о правде <…>, но распилили человека пополам, душу распилили в день цветения, в день радости» (с. 150).

В первые дни лагерной жизни приснился Ивану странный сон, будто вырастает на его таежной тропе колючая проволока, которую не обойти, дом превращается в темницу, из которой не найти выхода к свету, а вся земля — одни круги и квадраты заборов и запреток!.. (с. 151). Весь мир, люди, населяющие его, искажаются силой неправды! И тогда на помощь ему приходят люди из другого мира… — без конца и края, без начала и конца (с. 152), люди, открывшие ему глаза на жизнь, пребывавшую в нем неуслышанной и неувиденной (с. 153).

Обретение веры ярче всего проявляется в изменившемся облике героя. Селиванов, с некоторой завистью называвший когда — то товарища то кабаном, то лосем, то битюгом, то верзилой, то медведем, а то молчуном — бугаем, после 25 — летней разлуки при свете лампы уловил «жутковатое сходство: На нем была рубаха навыпуск, перекрытая белой бородой, серебрившейся в свете лампы каждым волоском. На голове — необычный расчес волос, во всей фигуре особый склон плеч. Но главное — лицо. Оно было не просто спокойное, а как бы нездешнее, несущее в себе такие тайны, которых ни касаться, ни разгадывать было нельзя» (с. 137).

Это сходство поразит молодого художника — случайного попутчика в иркутском поезде, заставит затихнуть скандальную городскую продавщицу, остановит парней — бульдозеристов, зверски прорывавшихся к рябининскому заветному зимовью. Примерно так же придет однажды к герою распутинского рассказа «Видение» (1997) Николай Чудотворец в знак обретения уникального состояния энтелехии (Может быть, неслучайно впервые опубликовал В. Распутин лучший свой рассказ именно в бородинской «Москве»). Но у Бородина это, скорее, преподобный Серафим Саровский — «русский богатырь из Курска», который после перенесенных им несправедливых обид и болезни, исцеленный Пресвятой Девой, «преодолел все ступени человеческого совершенствования, превратившись „в удивительно светлого старца, духоносного наставника всей России“[273]. Хотя, если бы не серебро в волосах, да особая стать, можно было бы обнаружить и определенное сходство с особенно почитаемым писателем „великим подвижником православия“, предсказавшим „краткое время царства антихриста“ Иоанном Кронштадтским[274].

В структуре образа хулигана и браконьера Селиванова совсем иные семантические доминанты, символизирующие его абсолютную укорененность в той жизни, которая возникла на огромных пространствах „России исторической“ после свершившейся национальной трагедии, которой считал Л. Бородин Октябрьскую революцию, уничтожившую единство национального духа, национального бытия. Неслучайно Селиванов сердится, когда путают его имя, заменяя его „городским“ вариантом Андрей (мужественный, храбрый, словно утверждая знаменитую формулу П. Флоренского „По имени и житие“. А фамилия Андриана от имени предка Селивана — Бога лесов, полей и стад)[275].

Дерево Селиванова — береза: то березовый батожок оказывается в руке, то, готовясь к важной встрече, присядет на березовую колодину, то волокушу перемотает березовыми прутиками, то в березняке пытается скрыться от погони… Береза в мифологическом сознании воспринималась двойственно: с одной стороны, как дерево, дающее силу и здоровье, „счастливое“, с другой стороны, — как опасное, связанное с душами умерших и нечистой силой»[276], которое укрывает от опасности, помогает играть выбранную роль, что для почти постоянно лицедействующего Андриана важно.

Понятно, что не в Селиванове, а в Рябинине, в его судьбе, с наибольшей очевидностью проступают автобиографические черты. Но именно Селиванову Л. Бородин передал сокровенное ожидание экзистенциальной поддержки, потребность в которой, с точки зрения писателя, с наивысшей подлинностью была выражена его любимым Н. Гумилевым:

Я жду товарища, от Бога

В веках дарованного мне

За то, что я томился много

По вышине и тишине [277].

Именно Селиванова реабилитирует бывший белый офицер Николай Александрович (прецедентное в данном случае имя — имя последнего российского императора) Оболенский — Рюрикович, потомок древнейшего рода, берущего начало от князей черниговских, подарившего России видных государственных и военных деятелей. Судьба Оболенского — прямое воплощение исторической судьбы России, потерявшей себя в годы эсхатологических испытаний. Но именно он, человек, обладавший высоким чувством Родины, вернувшийся в Россию, чтобы умереть на родной земле, почувствовал, что столь разные Рябинин и Селиванов — люди, еще русские (с. 105). Его дочь, спасенная «хитрым, расчетливым таежным добытчиком», станет воплощением так и несостоявшейся рябининской надежды на продолжение идеальной жизни в соответствии с высоким человеческим предназначением.

В данной Оболенским общей характеристике Рябинина и Селиванова значительные смыслы. Как это ни парадоксально звучит, их понимает Селиванов, интуитивно ощущавший необходимость объединения с Рябининым, который в новых жизненных условиях больше нуждается в защите, чем он сам, необъяснимую тягу к Оболенскому, обязательства перед его дочерью и внуками. Пространство, в