Эпох скрещенье… Русская проза второй половины ХХ — начала ХХI в. - Ольга Владимировна Богданова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как известно, народное мышление издревле связывало предуказание в имени человека его судьбы и жизненного пути, ему предначертанного. «Наши предки верили, что между именем и свойствами человека находится таинственная связь, по которой внутренние качества человека условливаются и определяются именем его»[253]. Уже в ранних повестях Лебедева это народное мироразумение находит свое отражение: ономастика играет значительную роль в художественной логике произведения, выступая одним из слагаемых, одной из опор подтекста.
В романе выбор имени Елизара и Лагуты подчинен стремлению автора к воссозданию национально — исторического колорита. Писатель избирает для своих героев имена не нейтральные, а характерологические, семантически значимые, образоформируюцие, которые, с одной стороны, явно архаизируют художественное оформление образа, с другой — эмоциональная экспрессия этих имен подчеркнуто национальна, что составляет их наиболее существенную сторону.
С точки зрения общенародной морали «каждый человек должен выполнять определенную функцию, все должны заниматься своим делом»[254]. В полном соответствии с народными воззрениями отношение к труду избирается писателем в качестве важнейшего критерия оценки человека, мерилом ценности человеческой личности. В труде обретается то «определенное место», которое должен занимать человек. У Елизара этого места нет. Потому и Лагута смотрит на Елизара недобро: «…вот она, служба — то князева, вот она, поруха — то в человеке от службы той! Долго ли человеку испортиться?» (с. 252). Писатель утверждает исконность трудовых начал в сознании и психологии русского мужика. Елизар же, по Лебедеву, — «не прибитый к месту человек», праздный. А такой человек иначе думает, действует, мыслит, по — иному любит и хранит свою землю. Это пока еще крестьянский тип, добрый «по своей природе» (с. 273), но уже с искаженной психологией, сознанием. В Елизара, по определению Лебедева, «татарская зараза въелась» (с. 87). И если ему — доход и прибыль от легкой добычи, то душе его — урон «ото зла, что ложится в душу людей медленно и плотно, как ил в реке» (с. 87)[255]. Происходит разлад, разрушение внутренних морально — этических заповедей человека, незаметно гибнет душа, гибнет человек.
В согласии с традиционными народными представлениями писатель сопоставляет образ народа с образом дерева. Дерево, как в народной, так и православно — христианской традиции — необычайно емкий и многогранный символ, которому принадлежит едва ли не центральное место в национальной культуре, литературе, искусстве. Чаще всего оно становится символом жизни, нередко — универсальной моделью вселенной.
В романе Лебедева с образом дерева связано воплощение главной — национально — патриотической идеи романа. В художественном сознании писателя образ дерева предстает как образ — символ России[256]. Лагута же в нем — не листок, не веточка, а корень его. Автор не делает явным подобное сопоставление, но композиционная близость образов и поэтический абрис характера Лагуты выявляют и подчеркивают эту параллель. Лагута с его «руками — корневищами, похожими на корни дубового пня» (с. 79) и есть та опора, надежда, с которой связывается появление молодой поросли и будущей жизнеспособности отечества.
Как и в создании образа Дмитрия, в воплощении характера Лагуты участвуют не только внешность, портрет, речь или жест, а преимущественно сознание. Но, если в образе Дмитрия изображается непосредственный мыслительный процесс, то в образе Лагуты он проявляется в поступке, в соизмерении собственных действий с общенародными интересами и поведением.
Созданию обобщенно — типического образа героя способствует ориентация автора на фольклор, на народное поэтическое творчество, зафиксировавшее в песнях, сказаниях, былинах лучшие черты национальных героев. Изображение в романе времени героической борьбы с татаро — монголами заставляет писателя обратиться к традициям русского народного героического эпоса — к былинам. Жизненная правдивость былинного эпоса, отражение в его широких и емких поэтических обобщениях национального самосознания русского народа, его патриотические идеалы, мечты о социальной справедливости, глубокие нравственные идеи определили интерес писателя к этого рода поэзии. А близость идейных установок и национально — патриотического пафоса обеспечили некоторое типологическое сходство героев. Неслучайно фактура образа Лагуты действительно несет на себе черты типологической общности с героями былин — русскими богатырями.
В связи с вопросом о традициях в изображении Куликовской битвы необходимо упомянуть и более близкие по времени источники, нежели фольклор или древнерусская литература. В частности, необходимо оговорить то весьма важное обстоятельство, что в символическом восприятии Куликовской битвы Лебедев следует традициям А. Блока. Отличительная особенность романа «Искупление» заключается в том, что в большей степени, чем кто — либо из других художников, писавших о Куликовской битве, Лебедев увидел в ней событие символическое для всей русской истории. Лебедев как бы подхватывает мысль Блока о том, что «Куликовская битва принадлежит <…> к символическим событиям русской истории. Таким событиям суждено возвращение. Разгадка их еще впереди»[257]. Как и у Блока, главной темой современного писателя становится «тема о России». Многократным эхом отразились в романе Лебедева поэтические строки Блока: «…Моя Россия, / Ты всех краев дороже мне…»[258]
Вслед за своим великим предшественником Лебедев ведет разговор не просто об отдаленном историческом событии, но разговор о национальной истории, о совокупности ее событий, о жизненности и повторяемости их.
Глубокая заинтересованность художников в судьбе своей родины порождает личностное, эмоционально — взволнованное восприятие давно произошедших событий: как в поэзии Блока, так и в прозе Лебедева ясно ощутимо стремление перевести повествование о событиях прошлого из плана внешне — объективного во внутренний, субъективный. Отсюда свойственная обоим художникам тяга к таким понятиям, как «душа». И тот факт, что Лебедев снимает блоковский эпиграф при подготовке книжного варианта, не свидетельствует об отказе писателя от ориентации на поэзию Блока. Эпиграф из Блока не только был эмоциональным ключом к роману в целом, но к развитию одной из главных его тем — «темы о России».
Глава 7. Литературный «неформат»
Леонид Бородин в поисках «третьей правды»
Еще одна проблемная зона, связанная с историко — литературной презентацией, с интерпретацией «традиционной прозы» — литературное наследие Леонида Бородина (1938–2011) — оригинального мыслителя и замечательного писателя, на протяжении многих лет возглавлявшего «толстый» журнал «Москва». Без него, как и без В. Липатова, полной и максимально объективной историей русской литературы ХХ
