Посвященная. Как я стала ведьмой - Аманда Йейтс Гарсиа

цветными стеклянными бусинами. Будучи самой «ведьмовской» из моего рода, Марианна носила этот жакет в цирке. Бабушка рассказывала, что она была напористой женщиной и ходила с обезьянкой, которая кусалась. Она курила сигары, пила виски и вызвала скандал в Южной Калифорнии, когда настаивала, что должна носить брюки, чтобы иметь возможность сидеть верхом на лошади, перекинув ноги по обе стороны. Ее седло по сей день находится в музее Анахайма. Но, как показывает история, ей всегда нужно было иметь рядом мужчину.

Как только уходил один мужчина, она буквально перерывала землю вокруг, пока не находила себе другого, который занимал это место. Моя прапрапрапрабабушка являлась потомком леди Дин. Мама убеждена, что она была дворянкой, хотя у меня есть сомнения на этот счет. По пути из Англии она умерла при родах, когда корабль огибал мыс по пути в порт Сан-Франциско, где семеро ее выживших детей затем искали счастья в Золотой лихорадке.

В коробке хранилось изображение моей бабушки из ранних 1950-х, на фотографии она, блондинистая и кокетливая, в заостренном бюстгальтере, позирует для каталога. Стоя слегка облокотившись на зонтик, она вздернула подбородок в сторону прожектора, направленного на нее. Вероятно, ей было около восемнадцати на тот момент, еще до того, как она вышла замуж за моего деда, этого демона, а затем сгорбилась от полиомиелита. Уже будучи в разводе, матерью-одиночкой, она в итоге выбила себе место продавца рекламы в газете «Морро-Бэй Трибьюн» и пошла вверх по карьерной лестнице, от секретаря до редактора, пока ее не выкинул вон патриархальный переворот. Она родилась в момент большого землетрясения. Расписанная орнаментами тарелка упала на пол и разбилась, она по-прежнему висит на стене в ее доме в Северной Калифорнии. Знак того, что Персефона правила линией нашей семьи: земля содрогнулась, и Гадес восстал из бездны, чтобы вернуть свою невесту в преисподнюю.

В той же коробке была фотография мамы из моих ранних подростковых лет, когда она находилась на пике своих ведьмовских сил. Ее волосы длинные, она сама одета в ткани цвета камня, вина и крови. Между ее пальцами зажат мощный амулет, и она смотрит на зрителя, изогнув брови и прищурив глаза, словно глядя на средневекового обвинителя с выражением: «Я вижу тебя. Ты – лицемер, и у тебя нет власти надо мной».

Эта фотография всегда пугала меня, поскольку я знала: инквизиторы, лицемеры, если они были, – на самом деле обладали властью. Они контролировали планету. Они определенно контролировали мою мать. Когда она развелась с отчимом, у нее ничего не осталось. Власть имущие предложили ей выбор: подчинись и влачи жалкое существование по нашим правилам или будь разрушена. А по правде говоря, мы и так можем уничтожить тебя в любом случае, просто ради удовольствия. Какая польза от заклинаний при свечах и лунных богинь перед лицом такой угрозы?

Мы хранили все эти фотографии в тяжелой коробке с крышкой из гладкого красного картона, которая предположительно, использовалась раньше для рождественских свитеров. В один из вечеров, роясь уже несколько часов в куче этих фотографий, я нашла изображение маленькой девочки с соломенно-белыми взъерошенными волосами, с опухшим от аллергии и астмы лицом, и поняла, что на фотографии я сама. Мое фото поверх этой огромной кучи прочих фотографий, женщин моей семьи, историй о любви, борьбе и стремлениях, но пройдет время, и другие лица сменят мое, а на обратной стороне моей фотографии будет лишь одна строчка, написанная карандашом, подводящая итог моей жизни: «Она когда-то жила в сарае в одном из садов Санта-Барбары. Когда-то была оракулом Лос-Анджелеса», хотя я не знала на тот момент, кем стану.

Некоторые из моих предков эмигрировали из Франции: гугеноты, протестанты, сбежавшие от преследовавших их католиков в Америку. Во французском языке есть слово, используемое для определения происхождения вина: terroir – терруар. Терруар включает в себя все вещи и обстоятельства, повлиявшие на дух винограда и воздействовавшие на вкусовой букет вина. Технически терруар – это земли, территория, но куда больше это дух мира, в котором рос виноград. Температура соленого воздуха, приходящего с зимнего моря, минеральные соли из протекающего поблизости ручья, залежи меди, проходящие под полями, и сосновая смола, напитавшая холмы вокруг. Для меня Сатурн не просто символизировал стены, которые я выстроила для себя, он жил в моем основании, в моей семье, моем терруаре.

Мама часто шутила, что я уехала в Европу потому, что хотела оказаться как можно дальше от истории своей семьи. Но в Европе я поняла, что куда бы ты ни уехал, свою историю ты берешь с собой. Сатурн не допускает возможности сбежать. Однажды вечером у нас с матерью возникла ссора. Одна из многих, характерных для нас. Они тянули нас во тьму, вниз, на дно, где я видела ту часть моей мамы, которую видеть не хотела. Ту, которая пугала меня.

Во время своей депрессии, казалось, она больше не находилась в своем теле. Ее волосы, которые раньше были предметом ее гордости, белые и густые, доходившие до пояса, она теперь завязывала в пучок, словно пожилая школьная учительница, как миссис Клаус[117], а ее щеки, всегда полные румянца, стали серыми, как будто всю кровь из них высосал вампир. В свои самые активные ведьмовские годы она носила длинные одежды цвета охры, горчицы или красного кирпича. Я всегда восхищалась ее коллекцией ожерелий и колье: пальмовые бусины народности йоруба, бирюзовые сплюснутые цветки, серебряный пентакль из лунного камня, который она купила возле священного колодца в Гластонбери. Но теперь она редко носила какие-либо украшения, за исключением серебряного кольца с символом равновесия, – она не могла его снять, поскольку палец для этого слишком распух.

По своему же собственному признанию, моя мать просто ждала смерти. Она сама мне так сказала. Единственной причиной, по которой она еще жила, были мы с братом. Она снова и снова переживала прошлые отношения, словно река, омывающая камень, смягчая грани воспоминаний, полируя их, любуясь их огранкой на свету. «Почему они не любили меня? – спрашивала она снова и снова о своем отце, о моем отце, об отчиме, о Пите. – Что во мне такого, что делает меня такой нелюбимой? Я пытаюсь понять это, пытаюсь сделать все правильно, но у меня ничего не выходит. Почему они меня не любили?»

Горе моей матери, ее боль и самокритика, ее недостаток любви к себе провоцировали во мне иррациональную ярость, которую я никогда не почувствовала бы к кому-нибудь еще. Я не знала, откуда она появлялась или почему я ее ощущала, но она была как-то связана с тем, что наши истории сливались воедино. Как будто ее борьба