Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

Крепкое пиво - напиток, который извлекался без особого искусства из пшеницы или из ячменя и (по энергичному вы­ражению Тацита) портился в нечто похожее на вино, - оказывалось вполне удовлетворительным для грубых вкусов германских гуляк. Но те из них, которые имели случай поз­накомиться с прекрасными винами Италии, а впоследствии и Галлии, вздыхали об этом более приятном роде опьянения. Однако они не пытались разводить виноградники на берегах Рейна и Дуная (что было впоследствии сделано с таким успе­хом) и не старались добывать путем какой-либо промышлен­ной деятельности материалы для выгодной торговли. Добы­вать трудом то, что можно добыть силою оружия, казалось унизительным для германца. Чрезмерная склонность к крепким напиткам нередко побуждала варваров делать набе­ги на те провинции, в которых благодаря искусству или при­роде эти дары были в изобилии. Тосканцы, передавшие свое отечество в руки народов кельтского происхождения, прив­лекли их в Италию продуктами более счастливого климата, прекрасными фруктами и прелестными винами; точно так и во время междоусобных войн шестнадцатого столетия гер­манские вспомогательные войска охотно шли во Францию, полагаясь на обещание, что в Шампани и Бургундии у них будет вина вдоволь. Пьянство, которое в наше время при­надлежит к числу самых низких, но не самых опасных поро­ков, могло у менее цивилизованных народов сделаться при­чиной битвы, войны и даже революции.

Климат древней Германии сделался более мягким, а ее почва более плодородной благодаря труду десяти столетий, протекших со времен Карла Великого. Та же самая террито­рия, на которой теперь живет в довольстве и избытке милли­он земледельцев и ремесленников, не могла доставлять са­мых необходимых средств существования для сотни тысяч праздных воинов. Германцы пользовались своими обшир­ными лесами только для удовольствий охоты; самую значи­тельную часть своих земель они оставляли под пастбищами; лишь небольшую ее часть обрабатывали самым первобыт­ным и самым небрежным образом и потом жаловались на бедность и неплодородие страны, не способной пропитать своих жителей. Когда голод ясно доказывал им необходи­мость искусств, они облегчали общую нужду тем, что высылали из страны третью, а может быть, и четвертую часть своей молодежи. Обладание и пользование собственностью привязывает цивилизованный народ к возделанной почве его родины. Но германцы, которые всюду влачили за собой все, что имело в их глазах цену, - оружие, домашний скот и жен, охотно расставались с безмолвием своих обширных лесов, когда их манила надежда грабежа и завоевания. Громадные массы людей, выходившие из этого громадного запасного магазина народов, были преувеличены страхом побежден­ных и легковерием следующих столетий. А из этих преуве­личений мало-помалу сложилось мнение, которое разделяли некоторые из лучших писателей, что во времена Цезаря и Тацита население Севера было более многочисленным, не­жели в наше время. Более серьезные исследования причин умножения населения наконец, как кажется, убедили новей­ших мыслителей в ошибочности и даже в невозможности та­кой гипотезы. Таким писателям, как Мариана и Макиавел­ли, мы можем противопоставить не менее почтенные име­на Робертсона и Юма.

Такой воинственный народ, как германцы, у которого не было ни городов, ни литературы, ни искусств, ни денег, мог находить некоторое вознаграждение за свою дикость в поль­зовании свободой. Их бедность служила охраной для их вольностей, так как самыми крепкими оковами деспотизма служат наши желания и наша привязанность к собственно­сти. "Между свионами, - говорит Тацит, - очень уважается богатство. Вследствие этого они подчинены абсолютному мо­нарху, который, вместо того чтобы предоставить всякому свободное употребление оружия, как это делается в осталь­ной Германии, отдает его на хранение не гражданину и даже не вольноотпущенному, а рабу. Соседи свионов ситоны дошли до более низкого положения, чем рабство; они пови­нуются женщине". Указывая на эти исключения, великий историк ясно сознает основательность высказанного нами об­щего принципа теории управления. Нам только нелегко по­нять, какими путями богатство и деспотизм могли проник­нуть в отдаленный уголок Севера и погасить там ту пламен­ную любовь к свободе, которая проявляла себя с такой нео­бузданностью вблизи от границ римских провинций, и ка­ким образом предки датчан и норвежцев, отличавшихся в более поздние времена необузданностью своего характера, могли так легко утратить отличительные черты германской свободы. Некоторые племена, жившие по берегам Балтий­ского моря, действительно признавали над собою власть ко­ролей, не отказываясь при этом от своих человеческих прав, но в большей части Германии форма правления была демократическая, состоявшая не столько под контролем общих и положительных законов, сколько под контролем слу­чайного влияния знатности происхождения или храбрости, красноречия или суеверий.

Всякая гражданская система управления в своей первона­чальной форме есть добровольная ассоциация в интересах общей безопасности. Для достижения желаемой цели безус­ловно необходимо, чтобы каждая отдельная личность признавала себя обязанной подчинять свои мнения и поступки приговору большинства своих сочленов. Германские племена довольствовались этими грубыми, но смелыми понятиями о политическом обществе. Лишь только родившийся от свобод­ных родителей юноша достигал возмужалости, его вводили в общее собрание его соотечественников, торжественно вруча­ли ему щит и копье и делали его равным со всеми другими членами военной республики. Собрание воинов целого пле­мени созывалось в определенные эпохи или по внезапно воз­никшему поводу. Оно отправляло правосудие и путем сво­бодной подачи голосов выбирало должностных лиц и решало важные вопросы о войне и мире. Впрочем, иногда случалось, что эти важные вопросы предварительно рассматривались и подготавливались к окончательному решению в более тес­ном кружке лиц, избранных из народных вождей. Но дол­жностные лица могли только обсуждать и предлагать; только народ мог постановлять решения и приводить их в исполне­ние, а в своих решениях германцы были большею частью то­ропливы и запальчивы. Варвары, привыкшие считать за сво­боду удовлетворение минутной страсти, а за храбрость - пренебрежение ко всем будущим последствиям своих поступ­ков, относились с негодованием и презрением к требованиям справедливости и политики и обыкновенно выражали свое отвращение к таким робким советам глухим ропотом. Но всякий раз, как какой-нибудь популярный оратор предлагал отомстить за обиду, нанесенную самому последнему из граждан, всякий раз, как он приглашал своих соотечествен­ников поддержать честь нации или решиться на какое-ни­будь опасное, но блестящее предприятие, горячее одобрение собравшихся выражалось громким бряцанием щитов и ко­пий. Так как германцы всегда приходили на эти собрания вооруженными, то можно было постоянно опасаться, как бы эта буйная толпа, воспламенившись от вражды или от креп­ких напитков, не вздумала поддерживать или выражать свои свирепые намерения при помощи оружия. По этому поводу не лишним будет припомнить, как часто на польских сеймах лилась кровь и как часто самая многочисленная политиче­ская партия была вынуждена уступать партии более заносчивой и буйной.

В случае опасности племя выбирало себе военачальника, а если опасность была крайняя и общая, несколько племен со­обща выбирали одного военачальника. Это звание обыкно­венно выпадало на долю самого храброго воина, на которого возлагалась обязанность вести своих соотечественников на поле битвы, увлекая их за собой не столько приказаниями, сколько собственным примером. Впрочем, хотя его власть была ограниченной, она все-таки возбуждала недоверие. Она прекращалась вместе с войной, а в мирное время германские племена не признавали над собой никакого верховного на­чальника. Однако на общих собраниях назначались princes для отправления правосудия или скорее для улажи­вания споров, возникавших в отведенных им округах. При выборе этих должностных лиц принимались в соображение как отличие происхождения, так и личные достоинства. При каждом из них была стража и совет из ста человек, а главный из этих князей, как кажется, пользовался в том, что касается ранга и почестей, первенством, которое иногда и заставляло римлян величать его королевским титулом.

Чтобы составить себе ясное понятие о всей системе герман­ских нравов, достаточно только сравнить между собой пол­номочия должностных лиц в двух различных сферах их дея­тельности. Им было предоставлено безусловное распоряжение земельной собственностью внутри их округов, и они под­вергали ее ежегодно новому дележу. В то же самое время они не имели права ни наказывать простого гражданина смертью, ни подвергать его тюремному заключению, ни да­же ударить его. Понятно, что народ, который так хорошо оберегал свою личность и так мало заботился о своей собст­венности, не мог быть знаком ни с промышленностью, ни с искусствами и что он был в высшей степени проникнут чув­ством чести и независимости.