Закат и падение Римской Империи. Том 1 - Эдвард Гиббон

II. Могущество древней Германии должно казаться весьма грозным, если сообразить, каких результатов она могла бы достигнуть, если бы действовала своими соединенными сила­ми. Ее обширная территория вмещала в себя, вероятно, не менее миллиона воинов, так как всякий, кто был в таком возрасте, что мог носить оружие, был по своему нраву скло­нен употреблять это оружие в дело. Но эта необузданная масса людей, не способная ни обдумать какое-либо великое национальное предприятие, ни привести его в исполнение, предавалась разнородным влечениям, которые нередко были несовместимы одно с другим. Германия была разделена бо­лее нежели на сорок самостоятельных государств, и даже в каждом из этих государств связь между входившими в его состав племенами была слаба и непрочна. Варвары легко раздражались; они не были способны простить обиду и еще менее оскорбление; их мстительность была кровава и беспо­щадна. Споры, которые так часто возникали на их шумных попойках или в то время, как они предавались удовольстви­ям охоты, были достаточным поводом для того, чтобы целые племена приходили в волнение, так как личная вражда вся­кого сколько-нибудь влиятельного вождя разделялась его приверженцами и союзниками. И наказание обидчика, и нападение на беззащитного одинаково были поводами к войне. Некоторые из самых больших германских государств стара­лись окружить свою территорию широкой полосой необитае­мой и совершенно опустошенной земли. Тот факт, что их со­седи держались на большом от них отдалении, служил свиде­тельством страха, внушаемого их оружием, и до некоторой степени предохранял их от опасности неожиданных вторже­ний.

"Бруктеры" (как выражается Тацит) "были совершенно истреблены соседними племенами, которые были вызваны на это их дерзостью и приманкой добычи, а может быть - действовали по внушению богов - покровителей империи. Более шестидесяти тысяч этих варваров были уничтожены не римским оружием, но в наших глазах и к нашему удо­вольствию. Если бы все народы, которые питают вражду к Риму, всегда так сильно ненавидели друг друга! Мы достигли теперь такого высокого благосостояния, что нам остается просить у Фортуны только одной милости - чтобы эти варва­ры жили во взаимных раздорах". Эти чувства, свидетель­ствующие не столько о человеколюбии, сколько о патриотиз­ме Тацита, служат выражением неизменных принципов той политики, которой придерживались его соотечественники. Римляне находили, что гораздо удобнее сеять между варва­рами раздоры, нежели сражаться с ними, тем более что побе­да не доставила бы им ни славы, ни особых выгод. При помо­щи денег и под предлогом мирных переговоров они проника­ли в самое сердце Германии и, не роняя своего достоинства, прибегали ко всякого рода приманкам, чтобы приобрести расположение тех племен, которые по своей близости к Рей­ну и Дунаю могли сделаться из беспокойных врагов самыми полезными для Рима друзьями. Они льстили тщеславию са­мых известных и влиятельных германских вождей, раздавая им самые пустячные подарки или в знак отличия, или только как предметы роскоши. Во время внутренних раздоров самая слабая партия старалась усилить свое влияние тем, что всту­пала в тайные сношения с губернаторами пограничных про­винций. Все распри между германцами поддерживались рим­скими интригами, и всякий план, клонившийся к объедине­нию племен или к общей их пользе, встречал непреодолимое препятствие во взаимной зависти и в частных интересах.

В царствование Марка Антонина римляне были объяты ужасом при известии о заговоре, в который вошли не только все германские племена, жившие между устьями Рейна и Дуная, но даже сарматы. Мы не в состоянии решить, какой мотив вызвал эту конфедерацию - необходимость, рассудок или страстное увлечение, но мы можем положительно утвер­ждать, что она не была вызвана ни нерадением римского мо­нарха, ни его честолюбием. Чтобы отразить это опасное вторжение, нужна была вся твердость и предусмотритель­ность Марка. Он отправил на различные пункты вторжения самых опытных полководцев, а сам принял командование над самыми важными провинциями, лежавшими на Верхнем Дунае. После продолжительной и упорной борьбы варвары наконец покорились. Всех строже были наказаны квады и маркоманны, так как они были вожаками движения. Им было приказано удалиться за пять миль от принадлежав­ших им берегов Дуная и выдать римлянам своих лучших молодых людей, которые были немедленно отправлены в Бри­танию в качестве заложников для службы в римской ар­мии. Ввиду того что квады и маркоманны часто бунтовали, раздраженный император решил обратить их страну в рим­скую провинцию. Его план не осуществился по причине его смерти. Эта грозная конфедерация - единственная, о которой упоминается в истории двух первых столетий империи, - со­вершенно распалась, не оставив после себя в Германии никаких следов.

В этой вступительной главе мы ограничились общим очер­ком нравов Германии, не пытаясь описывать или отличать различные племена, населявшие эту обширную страну во времена Цезаря, Тацита и Птолемея. По мере того как древние или новые племена будут выступать на сцену при дальнейшем ходе событий, мы будем вкратце объяснять их происхождение, положение и особенности характера. Новые народы представляют собой сложившиеся в определенную и прочную форму общежития, связанные одно с другим общи­ми законами и одним правительством и привязанные к род­ной почве промыслами и земледелием, а германские племе­на были добровольными и непрочными ассоциациями вои­нов или скорее дикарей. На одной и той же территории на­селение не раз менялось вследствие наплыва новых обитателей, вызванного завоеванием или переселениями. Одни и те же общины, соединяясь между собой для обороны или вторжения, давали своей новой конфедерации и новое наз­вание. Распадение старой конфедерации возвращало самостоятельным племенам их специальное, но давно забытое название. Нередко случалось, что победившее государство давало побежденному народу свое собственное название. Случалось, что толпы волонтеров стекались со всех сторон под знамена какого-нибудь любимого вождя, что его ла­герь делался для них отечеством и что какое-нибудь слу­чайное обстоятельство придавало всей этой смешанной толпе общее наименование. Эти свирепые племена сами постоянно изменяли названия, отличавшие их друг от дру­га, и совершенно сбивали с толку удивленных подданных Римской империи.

Войны и дела государственного управления составляют главное содержание истории, но число лиц, действующих на этой сцене, бывает различно, смотря по тому, в каких усло­виях находится общество. В великих монархиях миллионы послушных подданных предаются своим полезным занятиям в мире и в неизвестности. Тогда внимание как писателя, так и читателя сосредоточивается на дворе, на столице, на регу­лярной армии и на тех местностях, которые случайно дела­ются театром войны. Но когда какой-нибудь варварский на­род живет в полной свободе, когда возникают внутренние потрясения или когда общество организовалось в маленькую республику, тогда почти для каждого члена общины от­крывается поле деятельности и вместе с тем случай приобре­сти известность. Неправильные разделения и неугомонные передвижения германских племен поражают наше вообра­жение и как бы увеличивают их число. Но ввиду бесконеч­ного перечисления королей и воинов, армий и народов мы не должны забывать, что одни и те же предметы беспрестанно появляются перед нашими глазами с новыми названиями и что самые блестящие названия нередко давались самым не­значительным предметам. 

ГЛАВА X.

Императоры Деций, Галл, Эмилиан, Валериан и Галлиен. - Вторжение варваров. - Тридцать тиранов.

От Столетних игр, отпразднованных Филиппом, до смерти императора Галлиена прошло двадцать лет, полных позора и бедствий. В течение этого злосчастного периода каждая ми­нута приносила с собой новую беду и каждая провинция страдала от вторжения варваров и от деспотизма военных тиранов так, что разоренная империя, казалось, была близка к моменту своего окончательного распадения. Как царившая в ту пору безурядица, так и бедность исторических сведений ставят в затруднение историка, который желал бы придать своему рассказу ясность и последовательность. Имея под ру­кою лишь отрывочные сведения, всегда краткие, нередко со­мнительные, а иногда и противоречащие одно другому, он вынужден делать между ними выбор, сравнивать их между собою и высказывать догадки; но хотя он и не должен бы был ставить эти догадки в один ряд с достоверными фактами, од­нако, зная, какое влияние производят разнузданные страсти на человеческую натуру, он в некоторых случаях может вос­полнять недостатки исторического материала.

Так, например, вовсе не трудно представить себе, что на­сильственная смерть стольких императоров ослабила узы взаимной преданности, связывавшие государя с его народом, что все полководцы Филиппа были расположены следовать примеру своего повелителя и что каприз армий, давно свыкнувшихся с частыми и насильственными переворотами, мог неожиданно возвести на престол какого-нибудь ничтожного солдата. История может к этому присовокупить только то, что восстание против императора Филиппа вспыхнуло летом 249 года в среде легионов, стоявших в Мезии, и что выбор мятежников пал на одного из военачальников низшего ран­га по имени Марин. Филипп встревожился. Он опасался, чтобы измена Мезийской армии не была первой искрой все­общего пожара. Мучимый сознанием своей вины и угрожавшей ему опасности, он сообщил известие о мятеже сенату. Мертвое молчание - результат страха, а может быть, и не­расположения к императору - царствовало в этом собрании, пока наконец один из сенаторов, по имени Деций, не вооду­шевился приличным его благородному происхождению му­жеством и не заговорил с той неустрашимостью, которой не­доставало самому императору. Он отозвался с презрением о заговоре, как о внезапной и ничтожной вспышке, а о сопер­нике Филиппа - как о коронованном призраке, который че­рез несколько дней будет низвергнут тем самым капризом, который возвысил его. Скорое исполнение этого предсказа­ния внушило Филиппу справедливое уважение к такому способному советнику, и он вообразил, что Деций - единст­венный человек, способный восстановить спокойствие и дис­циплину в армии, в которой дух мятежа не стихнул и после умерщвления Марина. Деций, долго не соглашавшийся принять на себя это поручение, как кажется, указывал им­ператору на то, что очень опасно ставить честного человека лицом к лицу с солдатами, проникнутыми чувствами злобы и страха; его предсказание еще раз оправдалось на деле. Мезийские легионы заставили своего судью сделаться их сообщ­ником. Они предоставили ему выбор между смертью и импе­раторским достоинством. После такого решительного заявле­ния он уже не мог колебаться в том, что ему следовало де­лать. Он повел свою армию или скорее последовал за нею в пределы Италии, куда вышел к нему навстречу Филипп, собравший все свои силы для того, чтобы отразить грозного со­искателя престола, созданного им самим. Императорские войска имели на своей стороне численный перевес, но мя­тежная армия состояла из ветеранов, которыми командовал способный и опытный военачальник. Филипп был или убит во время сражения, или умерщвлен через несколько дней в Вероне. Его сын и сотоварищ по званию императора был умерщвлен в Риме преторианцами, и победоносный Деций, гораздо менее преступный, чем большинство узурпаторов того века, был признан и сенатом и провинциями. Немедлен­но после того, как он принял против воли титул Августа, он, как рассказывают, обратился к Филиппу с секретным пись­мом, в котором уверял его в своей невиновности и преданно­сти и торжественно клялся, что по своем прибытии в Италию он сложит с себя императорское звание и возвратится в прежнее положение послушного подданного. Может быть, эти уверения и были искренны, но при том высоком положе­нии, на которое его вознесла фортуна, он едва ли мог про­щать или получать прощение.