В гору - Анна Оттовна Саксе

Работы по горло. Как только немного разгружусь, понаведаюсь к вам», — таково обычно содержание писем и открыток отца. Отец хотя бы коротко, да пишет, а вот от Эрика — вовсе ни строчки…»

Круг мыслей снова замыкался Эриком. Ненавидеть надо было бы его за то, что он сковал все ее чувства, самовольно завладел трезвым ее рассудком и превращает ее в глупое, нерешительное существо.

Она ничего не может придумать. Уже сто раз перебирала в своих мыслях одно и то же. Нужна помощь извне — помощь людей. Нужно встретить отца, Эльзу — больше она никого не знает, кто мог бы ей помочь. Почему она ждет, чтобы они пришли к ней — почему не может сама поехать к ним? Снега еще нет, и ничего не стоит проехать эти сорок километров на велосипеде. На самом деле — хотя бы завтра. Больше не будет откладывать ни на один день.

Она поведала о своем намерении матери. Но та сразу же взвесила практическую сторону поездки:

— Завтра, право, нельзя. Нужно испечь хлебушка в дорогу и сбить масла. Там у них ведь все по карточкам, не могут же они еще тебя кормить. Да и отцу свезешь кусочек масла. А я постараюсь довязать перчатки. Есть ли у него вообще перчатки, не обморозил ли руки.

Воодушевление Мирдзы спало. Снова надо откладывать поездку. А ей хотелось ехать сразу, поговорить, стряхнуть с себя пыль мелочности.

Заметив, что Мирдза стала грустная, мать начала отчитывать ее:

— Ты тоже такая, словно тебя ветер носит. Надумаешь и летишь, как птичка с ветки. Сказала бы вчера, я сегодня бы все приготовила.

Да, легко сказать: вчера, если это решение только сегодня пришло на ум. Все же спорить с матерью нельзя было. Получится, что она из-за своей торопливости даже откажется захватить отцу перчатки. Хорошая же она тогда будет дочка!

Залаяла собака, кто-то постучал в дверь. Вошел Рудис Лайвинь.

— Обувайся в постолы и пой песенку «Хочу я завтра ехать в лес», — болтал он, доставая из кармана какую-то бумажку. — Вот, созывают народ на заготовку топлива. Горожане замерзают, так нам, мужикам, надо нарубить для них дровишек.

Мирдзе претила его болтливость. Возможно, раздражала манера Рудиса входить в чужой дом с папиросой в зубах и не вынимать ее изо рта даже во время разговора да еще самоуверенно передвигать окурок языкам из одного угла рта в другой, как бы подчеркивая: дескать, смотрите, перед вами человек, который уже видывал виды. Но не только это — сейчас во фразе о горожанах и крестьянах она уловила пренебрежение к лесозаготовкам, организуемым правительством.

— Тебе, как комсомольцу, не подобает так говорить, — прервала его Мирдза с досадой.

Рудис толкнул папиросу в другой угол рта, криво улыбнулся и небрежно махнул рукой:

— Мы с тобою можем говорить, как равные, ты тоже комсомолка. Мне тут нечего заниматься агитацией, как перед прочими жителями. Там вот…

— Комсомольцы не говорят в каждом случае по-разному, — перебила его Мирдза. — Мы не лицемерим.

— Тише, тише, дорогушка, — шепелявил Рудис, небрежно жуя папиросу. — Хотел бы я послушать, что ты скажешь своей десятидворке о лесных работах.

— Как что скажу? — удивилась Мирдза. — Раз дрова нужны и наше правительство призывает нас заготовить их, так мне особенно и раздумывать нечего.

— Но старики будут недовольны. Скажут, пусть рубят те, кому надо, — ухмыльнулся Рудис.

— Кулаки сейчас многим недовольны, только не запугают они нас.

— А что ты будешь делать со старухами, которые одни остались дома? — продолжал Рудис.

Мирдза смутилась. Она себе представила мать Эрика, с горя совсем больную. Какой из нее лесоруб? Рудис воспользовался ее смущением:

— Эге, ну вот, поговори на языке комсомольцев!

— Ладно, буду говорить, — резко ответила Мирдза, уже придумав, что сказать. — Осенью во время нашей общей работы мы многое сумели сделать. Попробуем и теперь.

— Кому охота ковыряться в лесу в такой холод? Это не то, что у молотилки, там — как на свадьбе гуляешь. — Рудис в знак сомнения покачал головой.

— Не мерь всех на свой аршин, — Мирдзе хотелось осадить хвастуна.

— Ну, ладно, ладно, в конце концов, это твое дело, как ты с ними договоришься, — сказал Рудис, бросив окурок на пол. — Вот разверстка, сколько каждому двору надо вырубить. Лесосека в Гарупском бору.

— Как в Гарупском бору? — не поняла Мирдза. — Но это ведь от нас в пятнадцати километрах.

— Приблизительно, — равнодушно подтвердил Рудис.

— А разве в наших лесах в этом году не будут рубить? — спросила Мирдза.

— Уже выделено волости, что за соседней.

— Чего они там дурачатся? — возмутилась Мирдза. — Мы будем ходить через соседнюю волость в Гарупский лес, а они пойдут к нам?

— Вот, вот! — засмеялся Рудис. — Теперь и ты заговорила на двух языках. Я думаю, ты людям не скажешь, что Советская власть дурачится? Или скажешь?

— Я пойду в исполком и скажу, чтобы не дурили, вот кому я скажу! — Мирдза была готова бороться.

— Побереги свою обувь, неизвестно, когда наживешь новую, — язвительно усмехнулся Рудис. — Лесосеки не исполком распределяет, а лесничество. Мы не можем изменить их планы и графики.

— Ну, знаешь, тогда там тоже сидят шляпы, а не головы. — Мирдза не могла совладать с гневом.

— Сидят советские работники, как и во всех учреждениях, — снова ухмыльнулся Рудис.

Мирдзе хотелось поспорить, но она поняла, что не с Рудисом надо говорить о таких вещах. Лучше пусть поскорее убирается восвояси и не злит ее. Как такой смеет быть комсомольцем! О нем она тоже поговорит в городе.

— Скоро ли начнутся эти лесные работы? — спросила мать.

Мирдза посмотрела на бумажку.

«Снабжение фронта и тыла требует, чтобы лесозаготовки были начаты немедленно и окончены по возможности скорее…»

— Надо начинать немедленно, — живо отозвалась Мирдза.

Она внимательно прочитала циркуляр до конца, в нем говорилось, что срочно требуются шпалы для восстановления железных дорог, нужны дрова для паровозов, заводов, для отопления школ и квартир рабочих. А Рудис еще смеет с пренебрежением отзываться об этой работе, словно ее надо было делать для удовлетворения прихотей каких-то избалованных