В гору - Анна Оттовна Саксе

перед твоим уходом на фронт? Может ли это быть, чтобы фронт, окопы так быстро гасили самые теплые чувства и даже воспоминания о минутах счастья?»

Ну ладно, она не будет писать Эрику, не станет навязываться. Похоронит свою первую любовь, попытается забыть ее. Нет, все же одну только фразу она ему напишет, положит ее, как цветок, на могилу их рано погибшей любви.

Она взяла бумагу и написала:

«Желаю тебе всего наилучшего. Мирдза». Но тут же разорвала бумажку. Это были избитые, невыразительные слова; он прочтет, пожмет плечами и сразу же забудет. Надо придумать что-нибудь такое, дать ему почувствовать, что она поняла его молчание, но переборола себя и теперь с улыбкой смотрит на все, что было между ними. «Желаю тебе в твоей жизни еще много солнечных дней и звездных ночей. Мирдза», — написала она и даже вложила записку в конверт. Она хотела уже заклеить его, но почувствовала, что бурным ручьем пробиваются слезы.

«Это ложь, это неправда! — кричало сердце. — Никому не хочу его отдавать! Эрик не мог забыть меня, я его знаю и не имею права ему не верить!»

Она взяла новый лист и, смахивая слезы, чтобы они не капали на бумагу, написала:

«Милый, милый, Эрик!

Признаюсь, всякое я передумала — почему ты мне не пишешь? Ты для меня все тот же Эрик, каким ты был здесь. Но твое молчание меня терзает, и я не знаю, как его понять. Вспомни тот вечер, когда мы гуляли по лесной дороге и упала звезда. Тогда я себе пожелала, чтобы ты вернулся невредимым с поля боя. И ничего другого. И теперь я желаю себе того же, если бы даже твои чувства ко мне изменились, если бы даже ты сам сказал мне об этом. Твое молчание и неизвестность меня подавили, заковали в какой-то тесный железный обруч, из которого я не могу освободиться. Когда я знала, что ты меня любишь, мне хотелось быть доброй и работать, работать и кричать всем: «Разве вы не видите, какой прекрасной и широкой станет наша жизнь, когда мы ее восстановим своим трудом!» А теперь я как будто и сама этого не вижу. Мои мысли, как карусель, кружатся вокруг одной точки — вокруг твоего молчания. Пытаюсь его объяснить и оправдать, но было бы лучше, если бы ты объяснил это сам. Я не обижусь, если ты мне скажешь самую горькую правду, так как у меня лишь одно желание, чтобы ты только вернулся невредимым с поля боя.

Мирдза».

Так. Письмо написано. Его она не порвет, завтра же свезет на почту и отошлет. Если Эрик и теперь не ответит, тогда она будет молчать. И никогда больше не поверит обещаниям людей. Не поверит, если кто-нибудь станет говорить ей о любви. Нет, над таким чувством она научится смеяться.

Но что делать с сердцем, когда начнутся мучительные ожидания ответа? Осенью было лучше, она стояла у молотилки, дни и ночи проходили в напряженной работе, все время — на людях, которые были веселы. А теперь зима, голая, серая, скоро подойдет Новый год, хотя снега все еще нет. Может, так лучше, легче фронтовикам. Эрику не надо месить мокрый снег.

Мирдза покачала головой. Почему ее мысли, чем бы она ни занялась, всегда возвращаются к Эрику? «Но о ком мне думать? — спросила она себя. — Подруг у меня больше нет».

Когда-то она себе представляла, что для каждого комсомольца организация становится его второй семьей, школой и полем деятельности, где развиваются всевозможные способности. Теперь она только называлась комсомолкой, как и остальные три товарища. Рудиса Лайвиня все-таки приняли. Зента ведь во всем слушала Майгу. Когда Лайвинь напивался, он хвастал: «Мы, комсомольцы, такие, мы, комсомольцы, этакие». Собрание Зента не созывала. Комсомольская организация не подавала никаких признаков жизни. Может быть, они там, в местечке, втроем что-то обсуждают, но что им до Мирдзы — ведь у нее траур под ногтями и нет таких завитушек на лбу, как у Майги и Зенты. Неужели Зента не замечает, как портят природную ее красоту взбалмошная прическа и выкрашенные брови? И если Майга на самом деле настоящая подруга, то почему же она своими советами уродует Зенту, а сама предпочитает более сдержанный вкус?

Мирдза замечала, что снова приближается «черная полоса» — так она называла свои сомнения, которые временами осаждали ее, как рой надоедливых комаров. Она не хотела дать этим чувствам волю, зная, что тогда наступит самое ужасное — разочарование. Конечно, не в Советской власти, которая в сороковом году — тогда она была еще школьницей — пришла, как внезапная весна посреди зимы, и вдруг ушла летом сорок первого года — Мирдзе тогда казалось, что жизнь остановилась. Полными унижения и страха были годы без Советской власти. И вот весна вновь вернулась; каждому жаждавшему ее, особенно тем, кто за нее боролся, надо было бы с ликованием делать любую работу, а они здесь, в волости, предоставлены самим себе, не чувствуют твердой руки, которая бы обуздала наглецов, поддержала честных людей и увлекла за собой безразличных и колеблющихся. Каждый человек, представляющий Советскую власть, должен быть умным, бескорыстным руководителем в жизни и на работе, а здесь это не так. Председатель исполкома Ян Приеде — замкнут и равнодушен. Зента, руководительница и организатор комсомола, — слишком неподвижна; нельзя сказать, чтобы она была равнодушной, Мирдза знает ее как сердечную девушку. Но Зента остается в стороне от молодежи, не ищет близости с ней. А ведь кому же, как не им, Яну Приеде и Зенте, быть душой волости.

«Ну, а ты сама? — внезапно спросила Мирдза себя. — Разве ты совсем не чувствуешь себя виноватой? Как ты оправдываешь звание комсомолки?» — То были вопросы, которые возникали перед ней, словно поставленные проницательным судьей, как только она начинала осуждать других.

«Да, но что же я могу сделать? — с адвокатской находчивостью отвечал на эти вопросы некто другой. — Я ведь не имею права вмешиваться в работу Зенты».

В эти минуты она как бы слышала голос своего отца, видела полные упрека его глаза: «Эх, комсомолки, комсомолки!»

«Ты сам тоже хорош! — начинала она укорять его. — У тебя даже не было времени написать мне подробное письмо, если уж не мог приехать сам. «Спешу за обедом набросать несколько строк. Как живете, здоровы ли?