В гору - Анна Оттовна Саксе

Силис рукой. — Я уж чувствую, что большой радости от этой земли не будет. Где теперь возьмешь батраков! Самому, что ли, надрываться? Нет, лучше уж поменьше этой земли.

— Пусть лежит пустошью, если нельзя обработать, но она должна принадлежать мне. Пусть бурьяном порастет, но, если не захочу, не дам никому, — кричал Леопольд, подбоченившись. — Бездельники! Ишь надумали — своей земли им надо? Каждая гнида хочет хозяином стать!

Вскинув на плечи винтовки, оба брата вышли из землянки.

Вернулись они еще до восхода солнца и принесли бидон с самогоном и продукты. Не сказав ни слова, разделись и легли. Долго они лежали, неподвижно уставившись широко открытыми глазами в потолок. Потом Готфрид потянулся к принесенному бидону, налил из него полную кружку и, выпив, повернулся к стене. В тот день все провалялись на нарах — кто спал, кто притворялся спящим. Оживились только к вечеру и на похмелье выпили принесенный самогон, закусив ветчиной и яйцами. Постовыми послали Силиса и Янсона. Парни из другой волости ушли на «охоту» в свои края.

— Пока этих кисейных барышень нет, проведем маленький военный совет, — предложил Вилюм.

— Слушаем, командир! — отозвались остальные.

— Прежде всего выражаю благодарность Леопольду и Готфриду Миглам, — Вилюм пожал им руки. — Не за эту старуху, но за шум, который теперь поднимется. Подумайте: «красноармейцы» убили и ограбили невинную старуху! Надеюсь, что вы со своим папашей договорились о показаниях очевидца.

— Старик расскажет все, как по нотам, — с гордостью ответил Леопольд. — Его ведь тоже ограбили. Остался невредимым только потому, что не сопротивлялся «товарищам». Старик умеет!

— Милочка сообщает, что вскоре начнется заготовка леса. Лесосеки еще не отведены, но если нашему участку будет что-нибудь угрожать, то она даст знать.

— Черт возьми, до каких пор будет тянуться эта канитель, — заговорил Арнис Заринь. — Я не понимаю, чего немцы возятся, не могут размахнуться и дать русским по шапке.

— Погоди, погоди, вот наготовят новых «фау», — успокаивал Вилюм. — Тогда они сперва разобьют англичан. И когда этот островок будет превращен в кашу, русские опять побегут на Урал.

— Большевикам здесь не удержаться, это ясно, — размахивал руками Леопольд. — У них самих начнутся беспорядки.

— Если бы они даже временно и победили Германию, — рассуждал Гребер, — новую войну с Англией и Америкой русским уже не выдержать. Народ устал. Лучшая часть страны опустошена. А что сразу же начнется новая война, это более чем ясно. Старик Черчилль — умная голова. Выждет, пока русские расстреляют последние патроны, и тогда бросится на них.

— За что же выпьем — за победу немцев или англичан? — усмехнулся Готфрид, подняв кружку.

— Мне все равно, немцы или англичане, или хотя бы турки, только бы не большевики, — сказал Вилюм.

Утешившись надеждами на будущее, участники военного совета легли спать.

Хотя Силису и Янсону надо было стоять каждому у своего угла землянки, они вскоре все же оказались вместе.

— Хуже всего мороз без снега, — трясясь, сказал Силис. — Когда снег, не так чувствуешь холод.

— Вилюм говорит, что эта бесснежная зима самим небом нам послана, — ответил Янсон безразлично. — Иначе остаются следы.

— Надоело это звериное житье, — вздохнул Силис. — Была бы хоть какая-нибудь работенка.

— Принесли бы они мне какую-нибудь хорошую книгу, — тоскливо говорил Янсон, — я теперь охотно почитал бы стихи Порука или Скалбе.

— Леший разберет, как было бы лучше, — тихо рассуждал Силис. — Может, и не надо было идти с Вилюмом? Тогда наговорили целый короб, ничего нельзя было понять. В других местах, где волостные старшины остались, их только допросили и не тронули. Никаких больших грехов у меня на совести нет. Не то, что у Вилюма. Видишь, тебя тоже не арестовали.

— Меня трижды допрашивали, потом оставили в покое, — рассказывал Янсон. — Все выпытывали, почему я, молодой человек, не сопротивлялся немцам? Я говорю — я интеллигент, пацифист. Махнули рукой и сказали: живи, только смотри, не делай глупостей.

— Возвращаться домой пока нельзя, — продолжал Силис. — Будут судить за дезертирство. Кончилась бы скорее война. Все равно в чью пользу, но чтобы, наконец, была ясность. Война кончится, тогда уж не расстреляют. Если с годик посидеть — это еще ничего, остаться бы только живым.

— Мне часто кажется, что все события последних лет — это лишь сон, мучительный кошмар, — рассказывал Янсон с горечью. — Уже сороковой год выбил меня из колеи. Казалось, что жизнь захлестывает, как поток. Во всем спешка, постоянно такое чувство, словно в комнате мебель передвигают, не было больше такого ощущения, что ты принадлежишь себе, все время тебя как бы подгоняли, напоминали, что слишком мало работаешь. Эльза увлеклась комсомолом. Вначале я не стал много говорить, только предупредил, чтобы обождала, но не настаивал твердо. А надо было настаивать, не пускать. Тогда бы не уехала. Мы все время были бы вместе. Я не поддался бы этому проклятому алкоголю… Теперь она говорит: «Ты пьешь. Мы чужие». Но почему я пью — этого она знать не хочет. Спрашивает: «Почему не пошел в партизаны?» Как она не понимает, что я не могу убивать, это так грубо. Помню, в детстве у нас заболела корова и ее надо было прирезать. В спешке нельзя было никого найти, кто бы помог; отец позвал меня. Я убежал в лес, но когда вечером узнал, что мать в этом деле помогала, я уже не мог любить ее, как прежде.

— В крестьянской жизни всякое бывает, — отозвался Силис.

— Поэтому все эти годы кажутся мне кошмаром, — продолжал Янсон, не слушая его. — Временами я щиплю себя, надеясь проснуться в своей постели рядом с Эльзой. Но это не сон. Это — реальная жизнь, которая, наверно, ни к кому не была так жестока, как ко мне.

— У всех свои заботы, — успокаивал Силис. — Мы с женой тоже разлучены.

— Это не то, — покачал головой Янсон. — Люди могут быть один от другого на расстоянии многих тысяч километров и все же чувствовать, что они вместе. Но когда она так близко от меня, как ты сейчас, и я протягиваю руки и хочу ее обнять, а она говорит: «Мы чужие», — и смотрит, как на чужого, то это хуже смерти.

— Может, за войну ей приглянулся другой? — неосторожно заметил Силис.

Янсон стал рвать на себе рубаху, глухо застонал и бросился