В гору - Анна Оттовна Саксе

вечерний воздух. Он почувствовал себя выбравшимся живым из той ямы, о которой кричал Вилюм. От этой грубости и цинизма у него захватывало дух, от людей этих несло зловонием падали. Порою по ночам он, как и сейчас, уходил из землянки с намерением скрыться, найти тихий, уединенный уголок где-нибудь на берегу реки или озера и жить там отшельником, погрузившись в себя и в созерцание мира.

С живой жизнью он порвал все узы — их расторгла своим уходом Эльза. «Эльза… Эльза! Если бы можно было тебя вернуть, если бы нашлось такое волшебное слово, которое возвратило бы тебя к мерцанию звезд, к песням птиц, к благоуханию цветов, как говорит поэт, — верь, мы нашли бы мирный уголок, где жили бы вдвоем. Я для тебя, а ты — для меня. Никакие невзгоды окружающего мира не врывались бы в нашу жизнь. Я носил бы тебя на руках, ты нежная, воздушная, единственная! Что тебя связывает с этими материалистами-большевиками, сделавшими тебя совсем другой, чужой? Эльза, если у тебя человеческое сердце в груди, то вернись, вырви меня из ямы, в которой я погибаю. Эльза!» — он кричит, кричит беззвучно, боясь, что его могут услышать неведомые преследователи, перед которыми он испытывает панический страх. Как жизнь может быть такой грубой? Мобилизация. Кто имеет право его мобилизовать, посылать на войну? Он не признает этой войны, она его не интересует. Пусть воюет тот, кто считает это своим призванием — воюет на чьей угодно стороне. Он пацифист и остается при своих пацифистских убеждениях.

Чистые руки, чистое сердце, чистая одежда и дом — были идеалом его жизни. Он только на время загнан в среду этих грубых людей, но он не останется среди них; он должен найти выход, так как не привык к грязи, которая господствует здесь, к грязному белью и вшам, которые так противно ползают по телу и вызывают зуд. Но сейчас он не может уйти, некуда. Здесь его, по крайней мере, кормят, не гонят от стола, на который ставят все, что только можно найти в клети или кладовой крестьянина. Какое ему дело до того, где это добыто. Цветку тоже неинтересно, из какой гнили его корни получают необходимое питание, он расцветает красивым и неповторимым. А человек, венец творенья, — и не может себе присвоить таких прав! Конечно, для него такое положение является временным, он попытается уйти отсюда в другую страну, где случай обогащает человека, делает его независимым, позволяет жить только для себя и избавляет от работы ради хлеба насущного, а работу он всегда втайне ненавидел, как ограничение своей личности. И когда он будет состоятельным человеком, фермером или владельцем золотых приисков, Эльза снова вернется к нему. Он не станет ее упрекать, ни одним словом не напомнит о ее заблуждениях и своих страданиях. Их жизнь будет, как ясный солнечный день. Никакие мелочи жизни, ни лишения, ни повседневная работа не будут омрачать их обновленного счастья.

— Чего ты тут шатаешься, не можешь усидеть в землянке! — сиплый окрик резким аккордом ворвался в мелодию его мечтаний. Это был Вилюм, незаметно для Янсона вышедший из землянки. Янсон не мог понять, почему Вилюм всегда за ним так следит, не дает долго оставаться одному, в особенности по ночам, когда он охотно побыл бы в лесу, чтобы слушать шелест сосен и смотреть на звезды, сверкающие и глубокие, как глаза Эльзы.

— Иди, сейчас будем ужинать, — Вилюм толкнул Янсона к входу. От прикосновения тот съежился. Руки Вилюма ему казались всегда испачканными кровью. Но все-таки он подчинился ему с первого слова, ибо глаза Вилюма иногда так угрожающе загорались, что внушали страх не только ему, но всем остальным обитателям землянки, считавшим его своим главарем. Он сам возвел себя в чин командира «латышских патриотов» и назначал парней на «охоту», устанавливая, где и что грабить.

Когда Янсон вошел в землянку, карты были убраны и братья Миглы расставляли на столе хлеб, масло, копченую ветчину, сироп из сахарной свеклы. В углу на времянке кипела в котелке вода для чая. Дождавшись возвращения Вилюма, все взяли по ломтю хлеба, намазали маслом и положили сверху большие куски ветчины.

Янсон видел, что Вилюм особенно жирно накладывал масло, почти в толщину ломтя хлеба. Глаза у него блестели от удовлетворения, как у животного, добравшегося до полного корыта.

— Командир, горючего сегодня не выдашь? — спросил Леопольд Мигла.

— Если берешься завтра достать свеженького, то выдам, — ответил Вилюм.

— Будет, — обещал Леопольд. — У нашего старика в баньке дымит. Добыл у спекулянтов очень хорошие дрожжи. Самогон течет, как из вымени.

— Ладно, — согласился Вилюм. — Арнис, подай три бутылки.

Когда на столе появился самогон, оживился и Янсон. Одним глотком он выпил остаток чая и подставил кружку к горлышку бутылки. Он недовольно проглотил слюну, когда Арнис налил ему меньше, чем остальным.

— Ну, так, — Вилюм поднял кружку, — за старые, добрые времена!

Все выпили и крякнули. Янсон выпил молча и ждал минуты опьянения. После второй кружки в голове и по телу разлилась приятная теплота и лицо Вилюма уже не казалось таким противным.

— Кто завтра вечером пойдет со мной? — многозначительно спросил Леопольд Мигла.

— Возьми Силиса, он может много нести, — распорядился Вилюм.

— На этот раз придется не только нести, — пренебрежительно махнул Леопольд рукой. — Сок надо пустить.

— Кому же? — равнодушно спросил Вилюм.

— Старой Ванадзиене, — бросил Леопольд, словно козырь.

— Стоит ли возиться с такой гнилью? — проворчал Вилюм.

— Ну, знаешь, — Леопольд побагровел. — Эта старуха слишком обнаглела. Ей отмерили пятнадцать гектаров земли моего старика. Не какой-нибудь, а с того поля, где мы пшеницу сеяли. Из нашего хлева ей дали лошадь и корову. Думаешь, эта ведьма выбрать не сумела. Из племенных взяла. Я ей глотку сдавлю, чтобы подавилась!

— Как знаешь! — ответил Вилюм. — Но без шума. И заберите все ее барахло, чтобы походило на ограбление.

— Не учи, сам знаю! — хвастливо выкрикнул Леопольд. — Не скупись, выставь еще три бутылки. Завтра ночью пополню. У старика банька дымит! Уж только поэтому нужно убрать эту бабу. Начала нос совать, куда не следует. Грозилась пожаловаться на нашего старика, что гонит самогон.

— Наденьте форму, — крикнул Вилюм, откупоривая новую бутылку.

— Сам знаю! — разошелся Леопольд. — У «товарищей» на счету одним грехом больше будет. Именно ее,