Последняя роза Шанхая - Виена Дэй Рэндел

закричала. Отныне не будет больше никаких секретов, никаких колебаний, никакой разлуки. Только мы. Вместе.

* * *

Позже он поцеловал мое предплечье, костяшки пальцев и плечо, его щетина покалывала кожу, вызывая еще более приятные ощущения. Лежа на животе, я повернулась к нему, мои волосы были влажными, голова шла кругом.

– Я принадлежу возлюбленному моему, а возлюбленный мой – мне. – Его пальцы ласкали мочку моего уха.

Я взяла его палец и укусила. Достаточно сильно, чтобы он мог почувствовать.

– Китайцы не говорят о любви.

– Почему?

– Потому что мы думаем, что любовь мимолетна, непостоянна и просто легкомысленна. А вот жизнь – это таинственный колодец бесконечности и глубокомыслия. Поэтому, мы говорим о жизни и судьбе. Мы также верим, что жизнь – это круговорот случайностей, кармы и реинкарнации. – Я забралась на него сверху, прижавшись животом к животу, ладонями к ладоням, мое тело поднималось в такт его дыханию. – Между влюбленными тоже есть карма, мы называем это юань. Это что-то вроде предопределенного шанса или божественной монеты счастья, дарованной влюбленным. Ты зарабатываешь их, делая правильный выбор в этой жизни, и тебе заплатят в следующей жизни.

– Как ты это произносишь? Янь?

– Нет, юань.

– Понял. Янь.

Я засмеялась.

– Я так беспокоилась о тебе. Я думала, тебя отправили в лагерь.

– Все этого боятся. Я надеюсь на лучшее. Я не имею гражданства, так что, может быть, японцы оставят меня в покое. Ты похудела. Ты такая худая. Расскажи мне, что ты делала.

Я рассказала ему все: о ссоре с Ченгом и моей семьей, о том, как меня заперли в моей собственной комнате. А он рассказал мне о сумке, альбоме и десяти тысячах американских долларов. О том, как он купил пекарню и многое другое. Он больше не был беженцем без гроша в кармане. Он был бизнесменом с активами.

Я кивнула. У него был проницательный ум и самообладание, которые, казалось, обострялись в минуты отчаяния. При наличии возможностей он мог бы построить империю.

– Сассун сделал несколько моих фотографий. Интересно, есть ли они в этом альбоме, – произнесла я. Больше никаких секретов от него. Я потянулась и обхватила его лицо ладонями, наблюдая за голубым блеском в его глазах, готовая поцеловать и успокоить его.

Короткая вспышка. Он никогда не сможет смириться с тем, что я разделась перед Сассуном. Но он держал меня за руку.

– Я сжег его. Альбома больше нет.

– Ты поступил правильно. – У меня все болело, ноги ослабли, но я была бодра и чувствовала, как внутри разгорается новая волна страсти. – Мы можем это повторить?

Глава 55

Эрнест

Он любил ее запах, форму ее рук, любил наблюдать, как она надевала туфли на высоких каблуках, скрещивая ноги, грациозно и соблазнительно выгибая спину. Он провел руками по ее упругой икре и сыграл на ее коже сонатину красоты и гармонии. Он мог бы так жить, наблюдать, как она надевает туфли, и заниматься с ней любовью каждый день до конца своей жизни.

Расставаться с ней хоть на мгновение – было сущим наказанием, и он никогда не хотел повторять этого, но ему приходилось управлять пекарней. Тем не менее, он строил с ней планы. Он хотел бы переехать в квартиру, которую купил, но это было бы небезопасно для него. Может, она могла бы переехать в квартиру, которую сняла для него? Она покачала головой. В глазах китайцев она была бы любовницей, и ей не хотелось позорить имя своей семьи.

Так что у нее не оставалось другого выбора, кроме как поселиться в этой гостинице, где она зарегистрировалась под чужим именем. Он приходил к ней каждый день, но уходил вечером до наступления комендантского часа. Она договорилась о хорошей цене, и он ее заплатил. За три месяца.

В пекарне был совсем другой мир.

* * *

Каждый день ходили новые слухи, изменчивые и холодные, как порывы ветра в темном извилистом переулке: японцы поместили мистера Комора, организатора еврейской благотворительной группы, которая помогла ему устроиться по прибытии, под домашний арест. Многоквартирный дом на Пешеходной набережной был закрыт ставнями. Японский солдат сбросил беженца в реку Хуанпу, когда тот слишком медленно шел по улице перед ним.

Пока они раскатывали тесто, мистер Шмидт печально напевал свою песнь:

– Моисей сказал: «Я стал пришельцем в чужой земле». Действительно. Мы все пришельцы в чужом мире!

Знакомый страх, овладевший Эрнестом в Берлине, вернулся. Мышцы его руки стало сводить судорогой, и рука не переставала дрожать. На всякий случай он надевал перчатки, и когда люди приходили в его пекарню, он предлагал им сесть, съесть теплую буханку хлеба, выпить стакан соевого молока и улыбался, чтобы они чувствовали себя лучше. В конце концов, его положение было лучше, чем у них. У него была любимая, он владел бизнесом.

Эрнест часто думал о своих родителях, поэтому однажды посетил синагогу Охель Рахель, построенную двоюродным дедом сэра Сассуна. Он не знал, что хотел увидеть, входя в величественный вестибюль с рустованными колоннами. Проходя мимо десятков одетых в белое студентов иешивы, прибывших в прошлом году из Европы с поддельными паспортами, Эрнест сел у круглого окна рядом с ковчегом, в котором хранились свитки Торы. Перед ним были пустые стулья и столы, и свечи, словно забытые кем-то. Он слышал несколько молитв, произносимых студентами, но не мог присоединиться, потому что не знал, о чем они молились. Потом он чихнул. Смутившись, он встал и ушел.

Через несколько дней он снова посетил синагогу. Община была обнесена стеной, окна заклеены смоляной бумагой, и внутри царил полумрак, но на этот раз он чувствовал себя спокойно. Он вдохнул воздух, пронизанный лучами бледного дневного света, проникающего через дверь. Он слышал жужжание крылатых маленьких мух, порыв ветра и слабую молитву, похожую на отдаленный голос. Это место казалось огромным, бесконечным, полным непостижимых законов, как великий задумчивый разум.

Он положил руку на стул перед собой. Подлокотник был влажным от непрекращающегося дождя и полированным от многочисленных рук, касавшихся дерева до него, и ему предстояло стать ещё более гладким, ведь в будущем его будут касаться снова и снова. Он задавался вопросом, чувствовали ли его родители то же самое, когда приходили в молитвенный дом, – единение, пульс жизни, ощущение, будто ты стал частью традиции, которая связывала прошлые и грядущие поколения. Он не был религиозным человеком, но все равно оставался евреем.

Он молился. За Лию и своих родителей, чьи лица, улыбки, голоса и хмурые взгляды навсегда останутся на алтаре его воспоминаний. За Мириам, которую он