Заря над Уссури - Вера Солнцева

Беда! Беда пришла!

Крестьяне, побросав на подводы немудрое добро, привезенное для обмена, вожжами подбадривая коней, бросились по деревням. Недобрые вести полетели по краю. Городом завладела орда палачей. Власть в руках белых. Японцы с ними.

«Батюшки-светы! Как-то мы теперича жить будем? — ныло-стонало все внутри у Алены. — Опять в кабалу к дяде Пете? — Она сидела на задке телеги, спиной к отцу и Лерке, и всю долгую дорогу горестно оплакивала блеснувшее на миг счастье вольной жизни. — Лиходеи и супостаты в Хабаровске. Белая лихая банда. Японцы. Значит, конец Советам? Значит, выделенная нам земля посыпется, как песок промеж пальцев…»

И Силантия мучила та же думка: «Отымут, отымут как пить дать землицу — только мы ее и видели… Враг навалился, когда теперь и отобьем?..»

Трясет озноб Лерку. Конница мчится на старушку. С утеса летят под откос казненные. Страсть господняя! Нешто они и в Темную речку придут?..

Беда! Не так страшна беда, как победки — ее детки, а они посыпались на несчастный Хабаровск в великом множестве с первых дней сентября 1918 года. Последовала новая жестокая казнь на железнодорожном мосту через Амур: праздновал «победу» над мирным трудовым городом белый атаман Калмыков. Японцы захватили канонерки Амурской флотилии «Смерч», «Шквал», «Бурят», «Монгол», «Вотяк».

Жителей Хабаровска будто ветром снесло — прятались по домам. Никто не чувствовал себя в безопасности от произвола, слежки, налета карателей. Тысячи жертв. Даже буржуа тряслись в особняках: под любым предлогом врывались калмыковцы — конфисковали деньги, драгоценности. Расстрелы советских и партийных работников. Аресты сочувствующих большевикам.

Белоказаки станицы Екатерино-Никольской ворвались на пароход «Барон Корф», арестовали большевиков, членов Хабаровского Совета, которые эвакуировались в город Свободный, и выдали их на расправу калмыковской банде.

Калмыков, опираясь на штыки интервентов, приказом № 1 захватил всю власть в городе, объявил себя начальником хабаровского гарнизона, с подчинением ему учреждений военных ведомств, входящих в Приамурский военный округ. Беспощадная машина его контрразведки истребляла тысячи передовых хабаровцев. Теряя лучших сынов своих, большой населенный город Хабаровск стонал от арестов в рабочих слободках, затонах, в арсенале, от массовых расстрелов, таинственных бесследных исчезновений людей; хватали по первому доносу шпионов; подвергали изуверским пыткам в застенках «вагона смерти».

Калмыков-палач, Ванька Каин, как назвал его народ, распял город на кресте пыток, доносов, грабежей и насилий.

Хабаровск, город-великомученик, ушел в подполье, глухо роптал, пытался подняться против калмыковцев, но за ними был частокол из винтовок, орудий, превосходной военной техники — стояли вооруженные до зубов войска интервентов.

Временщики торжествовали…

Глава вторая

В волостной Совет примчалась на лошади крестьянка, привезла известие о ликвидации Уссурийского фронта и о приходе Калмыкова и японцев в Хабаровск.

Вадим с небольшой группой волисполкомовцев, опасаясь налета калмыковцев, незаметно покинули село и ушли в тайгу, в охотничье зимовье: выждать, посмотреть, как будут складываться события. Наступали холодные дни.

Из Хабаровска известия шли самые трагические. Вадим не мог больше осматриваться, не мог сидеть сложа руки. Он решил пробираться в город и действовать там сообразно обстоятельствам.

В рваном зипунишке, обросший, бородатый, пожилой, усталый человек, выглядел он много старше своих лет. «Первое время буду чеботарить, — думал он, — такая работа на окраине найдется всегда». Чеботарь шел по улицам города неторопливо, с ленцой, с развалочкой утомленного человека. С простецкой, почти слабоумной улыбкой поглядывал по сторонам.

Там, в зимовье, у маленького зеркального осколка, висевшего на стене, он долгими часами тренировал свои лицевые мускулы — учил подчиняться любому своему велению. Простак и недотепа — коронный номер Вадима в молодые дурашливые годы — сейчас отрабатывался вновь со всей требовательностью и дотошностью: вопрос жизни и смерти. На недавние лекции Яницына и его обзоры международного положения собирался всякий народ, могут узнать. Правда, от подтянутого, выбритого, «прилично» одетого человека не осталось и следа, — и все же придирчиво, упорно продолжал он работать над ролью. Сфальшивить нельзя ни в чем — малейшая ошибка, как у минера, будет последней ошибкой. «Как быстро город будто подменили, — думал он, направляясь к дому матери. — Люди как пришибленные». Нет, не узнавал он еще недавно оживленного, деятельного города, в котором жизнь била ключом. Хабаровцы, казалось, разучились шутить, улыбаться, громко разговаривать. Как хмуро и недоверчиво поглядывают. Не до шуток и улыбок, когда свистят нагайки и как вода льется кровь.

Уже стемнело, когда он постучался в окно. Мать узнала его стук, выскочила на крыльцо, вцепилась в сына, с силой поволокла-втащила в дом. Она то ахала: «Бородатый! Усатый!» — то с тоской вскрикивала:

— Зачем ты пришел? Уже были, ироды проклятые, спрашивали о тебе. Уходить скорее надо, сынок, уходить! Выследят — убьют! Один шпик, зануда, как чирей, пристал: то в одном, то в другом месте вскочит. Я его хорошо заприметила.

Мать накормила сына, напоила, спать уложила. Только помыться не дала: «Чем грязней, тем лучше — не узнают».

Чуть свет Вадим покидал отчий дом.

— Ты не волнуйся, сынок. Я эту семью знаю давно, верю, как себе, но все же не сказала, что ты мой сынок. Чеботарь и чеботарь. Хозяйка-то меня просила подыскать им постояльца, простого человека, в закуток небольшой при кухне. Малюсенькая комнатушка с одним окошком. Но чистенькая, хозяйка порядок любит. Я вечорась, как ты уснул, к ней сбегала, знает, что ты придешь спозаранок. Место надежное, сынок…

— Мама! Если ты случайно встретишь меня в магазине, на улице, ничему не удивляйся, смотри на меня как на чужого.

— Ладно, ладно, сын! Поспешай — тут тебе верная смерть, — волнуясь, говорила Марья Ивановна. — Боюсь зануду…

— Ничего! И на зануду найдем остуду, — шутил Вадим. — Будет еще на нашей улице праздник, мама, — говорил он и целовал свою худенькую старушку мать, ее добрые руки.

На Барановской улице, в доме, стоявшем напротив бывших офицерских казарм, ныне занятых солдатами-интервентами, Яницын, назвавший себя Матвеевым Семеном Матвеевичем — благо такой паспорт был заготовлен «впрок» еще в ссылке, — договорился с квартирной хозяйкой и о цене за каморку и о праве заниматься сапожным ремеслом: «На прокорм души-с! Не потопаешь — не полопаешь! Так, хозяюшка? — шутил простак и развесил губы в полном удовольствии. — По ндраву вы мне, хозяюшка, люблю таких, уважительных».

Что-то дрогнуло в глубине внимательных глаз хозяйки, она чуть сдвинула брови и опустила шутку без внимания.

Хозяева Петровы, как муравьи, в непрестанных заботах: Петр Александрович рыскал по городу в поисках заработка, Надежда Андреевна с утра до ночи озабочена — постирать, помыть, нехитрый обед приготовить. На завтрак и ужин чай с хлебом, а то и без хлеба засыпали. Тяжелые времена!

Вадим помогал Надежде Андреевне — колол дрова, носил из колодца воду. Годы эмиграции научили его многому: он умел лудить и паять посуду; ему ничего не стоило отстругать рубанком доску и сделать из нее табуретку, кухонную полку, книжный шкафчик; он умел смастерить и запустить в воздух замысловатого трехголового змея с длинным хвостом; разбухшая, обтрепанная книга превращалась у него в новую — так любовно он переплетал ее.

Первые дни Яницын отсиживался в доме Петровых, потом потихоньку стал делать короткие вылазки, надеясь встретить знакомых. Но надежды были напрасны, Калмыков рьяно вылавливал большевиков и сочувствующих им; многие разъехались по деревням, ушли в тайгу, в подполье — пережидали.

С краюхой хлеба под облезлым тулупом возвращался Вадим домой. Он искал выхода из тупика. Надо было что-то делать, но за что уцепиться? «Холодный сапожник» решил присматриваться к своим клиентам, благо работы было невпроворот: за годы войны народ обеднел, обносился и нес сапожнику многажды чиненую-перечиненную обувь.

Стучит молоток, вбивает в подметки гвоздь за гвоздем, растет гора починенной обуви. Думает Вадим думу долгую. Бушует разгульная «дикая дивизия» Калмыкова, не убывает волна арестов, по всем углам нюхают провокаторы и шпики, которых расплодила контрразведка. Круто, круто расправился Калмыков с большевиками: большинство из них арестовано, многие уже погибли мученической смертью, многие томятся в тюрьме, на гауптвахте, в подвалах контрразведки. Любая промашка — смерть, надо выждать и осмотреться.

Здесь, на окраине, есть рабочие, есть мещане, собственники маленьких домишек, есть и домовладельцы, сдающие внаем квартиры.