Заря над Уссури - Вера Солнцева

Яницын немного повеселел, посмотрел на крепко сжатые от волнения сильные руки. Такому мужику и в кузне работать не грех! Не падай духом, Вадим! Пока жив солдат, пока жива в нем надежда и жажда борьбы, будет жива и будет здравствовать пролетарская революция!..

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

ГРОЗЕН ВРАГ ЗА МОРЯМИ, А ГРОЗНЕЙ ТОГО ЗА ПЛЕЧАМИ

Глава первая

Выйдут темнореченские бабы с ведрами к Уссури, перебросятся новостями. А новости одни и те же: не на живот — на смерть бьются красные с пришельцами-иноземцами; рвется враг к Хабаровску.

— А во Владивостоке-то, сказывают, опять переворот.

— Кто же таперича там у власти заступил?

— Да мужики еще не дотумкались. Обождать малость надо…

Красные. Белые. Что могла разобрать в этой неразберихе Лерка? Где уж ей, — взрослые терялись, не знали, что к чему. От беспокойной, неустойчивой жизни еще крепче хватает за горло нужда.

Сентябрьским, еще теплешеньким вечером зашел к Новоселовым Лесников и сказал:

— Здоровы были! Я к тебе, Настя, с просьбой. Мы с Аленушкой собрались завтра сгонять на подводе в Хабаровск. Хотим по базару порыскать: надо хоть какое барахлишко купить — совсем обтрепались, в лохмотьях ходим. Не отпустишь Валерку с нами? Боюсь на базаре без присмотра чужую лошадь бросать: тогда меня дядя Петя с кишками съест.

— Хочешь ехать с ними в город? — спросила Настя.

Лерка вспыхнула от радости, — кто же откажется побывать в Хабаровске, да еще на базаре, где шумит-гудит народ из деревень?

— Поеду! Поеду!

— Ну вот и ладненько! Молодец, работница! — развеселился Силантий. — Вы-то как живете-можете? Запурхался с делами, давненько у вас не бывал. Чевой-то Миши не видать?

— Бедуем помаленьку, — вздохнула Настя. — Давно ли мужик с фронта возвернулся? Дома его и не видим: в Николаевск на рыбалку подался — рыбы на зиму заработать. Я кое-когда по подёнкам бегаю: у дяди Пети на делянке жала, хату у Куприянова с Леркой побелили… Песня наша тебе знакомая…

Выехали спозаранку. Больше половины дороги ехали молча. Лерка дремала — не выспалась: боялась, как бы не проспать. Алена, прижав к себе Лерку, укрыла ее шалюшкой, пригладила растрепавшиеся волосы.

— Поспи, поспи! До города еще далеко, досыпай…

Рассвело. Лерка встрепенулась, огляделась.

— Далеко, далеко еще! — успокоил ее Силантий.

И он хлестнул кнутом и без того бойко бежавшего меринка. Потом поглядел на молчаливую дочь, вздохнул.

Плохо смазанная телега тарахтела, гремела — поспешала в город. Словоохотливый Силантий заговорил, обращаясь к Лерке:

— Вот, работница, как только отгоним врагов, что прут на нас со всех сторон, окрепнут Советы, тогда мы заживем! Власть Советов большой простор дала трудовому народу, и на особицу — таким беднякам-голякам, как мы с тобой, Лерушка. Как только я узнал, что в России у власти встал Ленин, у меня сердце ёкнуло: будет жить мужик-крестьянин! Я с давней поры это имя вынашиваю в сердце. Помнишь, Аленушка, как нам о нем покойный Петруша рассказывал и книжки его читал?

— Как не помнить! Все помню, от слова и до слова… — грустно ответила Алена. — Не дожил… На Ленина он молился, рассказывал, как царь его по тюрьмам прятал от народа, в снега и льды ссылал…

— А ведь это по слову Ленина народ Советы принял, — оживленно сказал Силантий. — Советы, оказывается, и в пятом году были кое-где.

— А чем Советы народу по душе, дядя Силантий? — спросила Лерка.

— Как чем? К примеру, возьмем крестьянина. Почему ему нонешняя власть мила? Эх! Знатьё бы — показал бы тебе книжицу Ленина, сохраняю ее как зеницу ока с коих-то пор! Века крестьянский люд о землице мечтал. Обезземелили еще в давние времена крестьянина помещики и богатеи — всю землю по себе расхватали. В России у меня и сыновей землицы было с гулькин нос. Здесь тоже пахотная земля оказалась кусачая: и не укупишь, и в тайге не отобьешь — без лошади и плуга не приступишься. А ноне мы — семейство Смирновых и я — не только земледельцы, но и землевладельцы! — говорил Силантий и мельком на дочь поглядывал. «Поди, Василь ей опять баталию устроил, больно невесела». — Да, теперь мы с земелькой. Наделили Советы бедноту, подрезали малость кулаков. Дядя Петя исподтишка фырчит: жаловаться-то некому, дружки губернаторы — тю-тю! Мы за землю зубами уцепимся, сами в соху впряжемся — обработаем на совесть. К весне многое надо обкумекать — Совет обещал зерна посевного на голую нужду подкинуть. Еще чем новая власть народу по душе пришлась? Ленин сказал: Россия войны не желает и из нее выходит, — народ это с радостью принимает: мужик на войне кровью исходит, а богатый — в сторонке, прибыль гребет. И еще, дочка, приказал Ленин отнять у буржуев награбленные капиталы, повернуть их супротив нищеты народной, на службу бедноте…

Живо вспомнился Лерке ночной гость учителя — Вадим Николаевич, его слова о Ленине. Вот и дядя Силантий как хвалит…

— Не дают только Ленину полным ходом идти, — продолжал Лесников. — Белой гвардии да буржуям-толстосумам не по нраву бедняцкая власть. Кому охота по доброй воле с народной шеи слезать, капиталы терять? Во-он, Лерка, и Хабаровск показался. Видишь отмели песчаные на Уссури? Скоро приедем…

Лошаденка с ходу въехала на убогую улочку окраины. Небывало тихо, город замер.

— Чевой-то народа не видать? — спросил Силантий. — Притихли, будто все попрятались. Ай еще рано, не встали люди?..

И вдруг все онемели: как с цепи сорвалась, вырвалась с противоположного угла улочки какая-то невиданная конница. Всадники нахлестывали лошадей, кричали, горлопанили. Невесть из какой калитки выскочившая дряхлая старушка семенила — поспешала перебежать узкую дорогу. Топот копыт мчавшейся конницы подгонял перепуганную старушку.

— Баба дорогу перебегает!

— Не к добру примета!

— Куда прешь, старая сука?

— Дави ее к чертовой матери! Не давай перебежать нам дорогу!

Высокий предсмертный крик отчаяния и боли. С руганью и улюлюканьем промчались конники по тщедушному, растерзанному копытами телу и скрылись из глаз.

Лерка закричала, уцепилась за Лесникова:

— Раздавили, раздавили они ее, дядя Силантий!

— Что это такое деется, батя? — трясущимися губами еле вымолвила белая как стенка Алена.

Подъехали к распростертому на земле сухонькому, плоскому телу. Силантий спрыгнул с передка, наклонился.

— Готова! Отстрадалась, преставилась всевышнему. Не к добру, родные, все это…

Пожилая женщина с плачем бежала через дорогу:

— Мамочка! Мама!..

Бешено нахлестывая меринка, Лесников продолжал путь. Шумный, многоголосый базар невдалеке от городского сада жил своей жизнью. Горожане несли одежонку, обувь и меняли их у крестьян на шматок сала, курицу, воз дров. Обесцененные деньги шли туго, товарообмен был делом более надежным. И шепотом, прямо в ухо, с испугом и оглядкой передавались страшные новости.

Вчера, четвертого сентября, банда Калмыкова и эскадрон японской кавалерии заняли восточную часть Хабаровска.

Красноармейские части отступили.

Враг в Хабаровске!

Звонили, как на пасху, колокола церквей. Священники пели «Христос воскресе». Хабаровские буржуа, чиновники, купцы, богатые домовладельцы встречали японского агента есаула Калмыкова как «спасителя» от власти узурпаторов большевиков. Нарядные дамы бросали букеты.

Ликование длилось недолго — атаман Калмыков взял в городе всю полноту власти и начал кровавые бесчинства.

Ясным, солнечным днем — первым днем нашествия — началась расправа над красными и сочувствующими им.

— Чево-то, батя, народ бежит из городского сада? Никак плачут и без ума бегут? — тревожно спросила отца Алена.

Над утесом послышались выстрелы. Крестьяне, съехавшиеся с окрестных деревень на базар, смотрели, ужасаясь: как белые лебеди, летели с утеса вниз по камням люди в одном нижнем белье.

— Людей стреляют!

— А-ах! Летят с утеса!

— Где? Где? Не вижу…

— Да вон, смотри, коло памятника Муравьеву-Амурскому…

Без суда и следствия калмыковцы расстреляли шестнадцать мирных музыкантов из бывших австро-венгерских военнопленных. Вменили в вину сочувствие красным. За несколько дней до падения Хабаровска, на открытии краевого съезда Советов Приморской и Амурской областей, музыканты играли «Марсельезу».

Калмыковцы потребовали, чтобы в их честь музыканты сыграли гимн «Боже, царя храни». Но под предлогом, что нет нот, они отказались играть. За это их послали на публичную казнь. Босых, избитых, раздетых до белья, музыкантов пригнали в городской сад, к утесу над Амуром. Их ставили на площадку по четыре человека в ряд, палачи давали залп, и казненные — среди них были еще живые — летели вниз по острым камням, обагряя их алой кровью.