Заря над Уссури - Вера Солнцева

Вадим до боли сжимал кулаки. «Держись, солдат, держись!»

«Юлинек. Юлинек. Юрий Замятин. Матерые палачи…» — запоминал Вадим. Спросил невинно:

— Болтают, будто советчиков и комиссаров с «Барона Корфа» уже стукнули. Верно ли, господин военный офицер?

— Стукнули! Ха-ха! Самая матерая Совдепия драпала на нем — целоваться с ними будет атаман? Ты про «вагон смерти» слыхал?

— Болтают разное… Да наговорят, я и не слушаю, — равнодушно ответил сапожник.

— На вокзале, брат, недалеко от станции, стоят два товарных вагона. В одном заключенные — они приговорены к расстрелу, им выход из вагона один — в мать сыру землю; в другом — конвой, караул. Скажу тебе по секрету, господин сапожник, я на своей шкуре не хотел бы попробовать, что такое «вагон смерти», — навидался ада кромешного! Верь Юрке Замятину: цепи железные и шомпола — это игрушечки детские, а вот соль на раны, кипяток или масло кипящее… бр-р!

«Терпи, Вадим, терпи!»

— Бери топор, секи башку, если я вру: сам видел, как глаза вылетают! Сам слышал, как люди кричат, когда с них, живых, кожу дерут! Знаешь, сапожник, я спервоначалу-то цирлих-манирлих — пугался… а потом обвык, стерпелся… во вкус вошел… Вот один остаюсь — страшно мне, сапожник! И очень скучно мне, сапожник!

Замятин наклонился к Вадиму, шепотом спросил:

— А ты веришь в бога, сапожник? — Потом, томимый какой-то мыслью, потребовал: — Помолись за мою душу, сапожник!

— А как же? Помолюсь! — воскликнул простоватый недотепа, благоговейно посмотрел в угол, где висела небольшая икона, истово перекрестился. — Без господа бога какое житье, господин военный офицер? Сызмальства… бесперечь… с молитвой, с крестным знамением. В бане ежели сниму крест — покой теряю, за грудь хватаюсь, ищу. Повешу — ожил! Мать сказывала, меня трехдённым окрестили — с той поры и не расстаюсь…

Сапожник расстегнул старую, чисто простиранную синюю косоворотку, достал тонкую серебряную цепочку, на которой висел серебряный крестик.

— Вот он, мой неразлучный. Потончал за долгий-то век, а был куда толще. И серебро, знать, снашивается?..

— Ты наговоришь семь верст до небес, да все тайгой, — пьяно пробурчал Замятин. — Я к тому спросил про бога… сам я после «вагона смерти» не верю ни во что… разве только в преисподню да в черта… Разве бы бог такое стерпел? А черти есть — на том стою: сам ловил… Сядет на стакан со спиртягой и рожи строит. Поймать его — дело хитрое. — И добавил доверительно: — Я изловчусь!.. Вагон. Вагон. Железная решетка! Амба. Крышка. И каюк! Так-то, господин сапожник…

— И с «Барона Корфа» в вагон?

— В вагон! В «вагоне смерти» — конец: живым не выйдешь. Ночью вваливаемся туда, командую: «На допрос!» Веду их в поле, за семафор. Лопаты в руки: «Ройте себе поглубже могилки!» Приготовят ямы, ставлю их спиной к яме, и — бац! бац! — стреляем в пяти-шести шагах, чтобы не промазать: темень ведь. Сразу зарываем, утаптываем, будто ничего и не было.

«Сейчас закричу, ударю!»

— Сам я комиссаров не кончал — атаман послал с карательной экспедицией по деревням. Юлинек что-то рассказывал, а я запамятовал. Пьян в дрезину был. Помню только, что он о бабе рассказывал. Говорил, что кореянка была среди них, тоже комиссарила — босяками верховодила. Та умерла геройски, не испугалась, не плакала, яму спокойно приготовила, а потом спокойно сказала: «Умираю за свободу трудящихся всей земли!» — и упала мертвой от первой пули.

«Сашенька! Она, она! А кто же еще? — разрывалось сердце Вадима от боли. — Кореянка-комиссар! Она! Терпи, солдат, терпи!»

Детина сплюнул на пол, засмеялся.

— Ха-ха! Японцы и те не выдерживают: идут мимо — уши закрывают! Бывшая конюшня, знаешь, около барахолки? Это и есть юридический. Мы оттуда сутками не выходим. Особо после облав в рабочих слободках. Кандауров мастер пальцы выламывать и обожает, чтобы большевики сами себе ямы рыли. И обязательно, перед тем как пристрелит, еще и выпорет… Чево ты? Чево ты? — попятился калмыковец.

Вадим упал лицом на край стола, разбил в кровь губы. Он нелепо морщился, растирал пятерней по лицу кровь.

— Ты, приятель, ненароком не порченый? — спросил калмыковец.

— Припадочный. Бывает это у меня, — конфузливо признался чеботарь. Улыбнулся окровавленным ртом. — На фронте контузило… с тех пор…

— Ну, я пойду! — торопясь, сказал вахмистр. — Струсил я, признаться: с детства порченых боюсь. Забыл спросить, как тебя звать-то?

— Семеном, господин военный офицер.

— А отчество, фамилия? — строго, как на допросе, спрашивал Замятин.

— Семен Матвеев Матвеев! — навытяжку, уставно отвечал чеботарь.

— А! Ну, бывай, бывай, старик!

«Ф-фу! Ушел. Гора с плеч! Где же ты, моя хваленая выдержка? Бог мой! Какое чудовище! Спокойнешенько рассказывает пьяный, болтливый палач. Как распоясались: им все дозволено! Наверное, бросился бы на него, если бы не разбил лицо о стол. И чего, чего бы достиг? Голыми руками такого слона не убьешь, погиб бы сам бессмысленным образом. Никчемный ты стал, Яницын, ни богу свечка ни черту кочерга. Нервы надо держать. Копить выдержку…»

— Семен Матвеевич, можно к вам? — спросила, постучав в дверь, Надежда Андреевна. — Работайте в комнате, там уже холодно. Не стесняйтесь и… вымойте лицо…

При слабом, трепещущем огоньке маленького огарка свечи торопливо писал ночью Яницын:

«Признания Юрия Замятина станут достоянием истории.

Сентябрь 18-го года. Благовещенск занят японцами и белогвардейцами. Круг замкнулся: на всем Дальнем Востоке перестала существовать власть Советов. Потребуются годы борьбы, но прорастут семена гнева и ненависти, ибо вечен Прометеев огонь революции. Будем и в подполье делать свое дело. Советы будут жить!..»

«Какой исключительно редкий случай, — думал Вадим, наклеивая в тетрадку вырезку из владивостокской газеты „Голос Приморья“, — опубликование в печати фамилий арестованных калмыковской разведкой».

«В ХАБАРОВСКЕ

По постановлению штаба по охране задержаны и препровождены в тюрьму по обвинению за активную советскую деятельность и преступление по должности представитель революционного штаба и совдепа Широков и за активную советскую деятельность гр. Голубенко, советский „Цензор“ печати».

Геннадий Голубенко! Человек, воплотивший в себе высокие помыслы бескорыстного фанатика революции, чистейшее существо, большевик-работяга Голубенко в тюрьме! Вадим прерывисто и тяжко вздохнул: он четко носил в памяти образ этого глубоко симпатичного ему товарища по партии. Усталое продолговатое лицо со впалыми щеками, темно-русые волосы, пушистые, мягкие, над высоченным, благородного рисунка лбом. Удивительно добрый и вдумчивый взгляд. И усы — предмет заботы и ухода — широкие над губой и тонкие, закрученные вверх на концах. Дон-Кихот в тюрьме… И Широков в тюрьме. Какое же «преступление по должности» придумали ему эти садисты и врали? Ложь на честнейшего из честных — их жалкое оправдание…

День, наполненный до краев счастьем и деятельностью. Хабаровск еще был юн и свободен: готовился к битвам — напоминал военный лагерь. Маршировали люди — от пожилых до юнцов, — учились военному искусству. Маршировали красноармейцы и красногвардейцы: их ждал Уссурийский фронт. В военных гимнастерках стояли на площади грузчики, рабочие арсенала — проводы на фронт.

На невысокую трибуну одним точным, рассчитанным броском вскочил человек в военной форме.

— Широков! — крикнул кто-то в восторге. Имя представителя Чрезвычайного военно-революционного штаба было хорошо известно в городе.

По рядам прошла волна интереса и оживления: «Широков!»

— Дорогие товарищи! — начал Широков, и голос его дрожал. — Мы молоды и сильны, по нашим жилам течет горячая кровь, и мы не хотим умирать, но если придется умереть за свободу родины — не дрогнем! Мы кинем с презрением в лицо осатанелому врагу: «И мертвые мы сильнее вас! Победа будет за нами!»

Чубчик каштановых волос, развевающихся по ветру. Да он еще совсем молод, Широков!

«В руках палачей… Придет время — и воскреснут имена тысяч героев революции, сложивших головы во имя будущего. Их имена — символ чести, любви, преданности высокой идее. Имена первых строителей советской власти в нашем крае, погибших мученически, должны быть сохранены для истории, потомства. И среди них имя маленькой женщины с мужественным сердцем героя — Александры Ким. Слово сдержала: умерла за свободу трудящихся всей земли… Неужели все потеряно? Где ты, друг Сережка? Откликнись. Нет высшей муки, чем бессилие и покорность перед торжествующим террором. Слежка. Шныряют шпики. Временщики всегда беспощадны и ненасытны в злобе — горестная история России тому пример. Помню вас, Наталья Владимировна: держу себя в такой узде, что рот в крови. Учитель и друг мой!»