В верховьях «русской Амазонки»: Хроники орнитологической экспедиции - Евгений Александрович Коблик

Отслеживать судьбу найденных гнезд и выводков, фиксировать фенологические изменения в распределении здешних птиц, ловить сетями нужные экземпляры. Под наблюдением у меня находилась уникальная смешанная пара седоголовой и таежной овсянок, сделавшая гнездо в основании куста рябинолистника, я хотел дождаться вылупления птенцов и посмотреть, какие получились гибриды. Но планы экспедиции определял не я…

Вообще, меня не слишком привлекала охотская тайга, по видовому составу и экологическим связям птиц сходная с неплохо знакомой мне сибирской. А вот в богатых кедрово-широколиственных лесах и маньчжурской лесостепи я с удовольствием поработал бы еще. Хотелось рано или поздно попасть и на юг Приморья, где водятся птицы, которых на Бикине нет совсем либо они случайно и единично встречаются в самых низовьях у Уссури. Я мечтал о рыжешейной овсянке, короткокрылой широкохвостке, малом черноголовом дубоносе, тигровом и клинохвостом сорокопутах, бурой и тростниковой суторах, желтоклювой цапле и других экзотах.

Костя, напротив, в Сибири не работал, но был знаком с Южным Приморьем. «Нечего там, на юге, делать! – пренебрежительно кривился он. – Сплошной антропоген, все освоено, вторично, мозаичные перелески, как в Подмосковье, хороших больших массивов тайги не осталось. Все птицы – "сибиряки", "маньчжурики" – перемешаны, никаких закономерностей в распределении!»

Спустя пять лет после окончания бикинских исследований мне удалось собрать экспедицию на юг Приморья, с удовольствием и пользой познакомиться с дальневосточной пернатой экзотикой, ускользавшей от меня ранее. Но пришлось с грустью признать, что в отношении вторичности большинства ландшафтов и степени нарушения экологических и биогеографических привязок птиц Костя был абсолютно прав. С почти первозданным Бикином, конечно, не сравнить!

Отвезти нас на лодках в верховья Бикина местных приходилось уговаривать. Даже от метеостанции Родниковая, не говоря уж о находившемся много ниже Красном Яре. «Эва, аж до самой Улунги… никакой горючки не хватит! – качали головами знакомые удэгейцы. – Еще ладно бы до Лаухэ или Пантовой протоки!» Только когда начальник Родниковой Анатолий Константинович посулил 100-литровую бочку бензина, один из младших Суонка и его напарник Иван по кличке Якорь согласились подбросить до Лаухэ.

Лаухэ – бывшая удэгейская, затем корейско-китайская, потом русская староверческая деревня – раскинулась на огромной поляне, отвоеванной у тайги. Постоянных жителей здесь не было минимум полвека, избы развалились, луга и аэродром заросли шеломайником. Но с весны по реке продолжали наезжать многие – кто охотиться и рыбачить, кто собирать папоротник, черемшу и другие дикоросы, кто сажать картошку, разводить пчел. В заливчике стояло не менее 10 узких длинных лодок, выше по берегу виднелись склады, дровяники, бараки, сараи и прочие строения разной степени ветхости. Вторую половину пути до Улунги мы проделали на лодке Петра – самого старшего члена семейного клана Суонка.

Поселок Охотничий встретил нас солнцем, 30-градусной жарой, неумолчным гулом мошки и паутов. Он расположился на низком левом берегу Улунги в 4 км выше ее впадения в Бикин. Изначально – староверческое поселение, удэгейцы верховья не особо жаловали, предпочитая обильные дичью кедрово-широколиственные леса среднего течения. Несмотря на зной, на нас так и повеяло Русским Севером или Сибирью. Гигантская зарастающая луговина с разбросанными там и сям вдоль реки домиками и покосившимися заборами огородов. Ближними кулисами – мелколесье и молодые осинники, а дальше, на месте старых гарей и вырубок, – спелые, прямо есенинские березняки с примесью лиственницы. И все это в обрамлении темнохвойной тайги, языками взбирающейся на сопки.

Когда-то зажиточное многолюдное село Улунга простиралось вдоль реки аж за устье Чинги[24]. Трудолюбивые староверы держали скотину, сеяли рожь и ячмень. О былых временах напоминали местные топонимы: Первые и Вторые Сенокосы, Хутора, Рота (место, где одно время квартировала воинская часть). Сейчас в поселке постоянно жили от силы 20 человек, ни одного удэгейца. Число обитаемых дворов можно было легко определить по дымокурам от гнуса – возле приоткрытого входа в каждую избу отчаянно чадило ведро с гнилушками. Мы же спасались от атак кровососов, раскуривая огромные козьи ножки, свернутые из газеты. Крупно рубленным маньчжурским самосадом нас снабдил бельмастый гидролог с Родниковой – Василий Иванович. Он собственноручно выращивал душистый и крепкий табак на задворках метеостанции, сушил его, измельчал и порционно ссыпал в холщовые мешочки с затягивающейся горловиной – настоящие кисеты.

Единственным административным пунктом в Охотничьем оказалась метеостанция. У нас было письмо к ее начальнику Игорю от коллеги с Родниковой, и он поселил нас в общежитии при станции. В древнем строении, напоминающем северную бичарню, нам досталась комната с перекосившейся незакрывающейся дверью, наполовину выбитыми стеклами окошка и разваливающейся печкой без плиты. В соседней, не столь разрушенной комнате ютились две девушки-наблюдательницы, присланные сюда на летнюю практику из техникума. Пока мы с Костей не починили печь, готовить приходилось у соседок-метеорологинь. Мающиеся от скуки между наблюдениями погоды на дежурствах, практикантки сначала проявили интерес к столичным ученым, но, узнав, что мы женатые семейные люди, быстро отстали. Нам, встающим затемно и каждый вечер валящимся с ног от усталости, тоже не хотелось куртуазных бесед со слабым полом.

Другим центром притяжения в поселке была заимка Черепанова, местного лесника из чудом сохранившихся староверов, имени которого я так и не запомнил. Все звали его либо по фамилии, либо по отчеству – Антоныч. Черепанов выглядел очень колоритно: длинный и худой как жердь старик с пышной белой бородой чуть ли не шире плеч – впору любому Деду Морозу и Санта-Клаусу. Уж не знаю, какой он был лесник, но пасечником оказался завзятым – угощал гостей свежим медом и бражкой-медовухой, непрерывно говорил о пчелах. Но навещали его не затем, чтобы послушать про пчел, – Антоныч знал все новости не только в поселке, но и на реке, поскольку у него была рация и закрепленное время выхода в эфир. Впрочем, рация имелась и на метеостанции. Другой оперативной связи с «большой землей» не было. Электричество в поселке появлялось, когда запускали генератор, короткими летними вечерами все жгли керосиновые лампы.

После похода на Биамо Богдан крепко подружился с нами и предложил перебраться из развалюхи-общежития к нему «в усадьбу». Он жил у самой реки, просторное хозяйство действительно напоминало дворянское гнездо: основной жилой дом, строящийся «большой дом» с планируемой на втором этаже библиотекой, рядом с огородом подобие настоящего английского парка. Отдельно – летняя кухня, гостевой домик и копия лесного балка для сыновей-погодков, Игната и Иннокентия. Симпатичные сероглазые ребятишки в выгоревших добела, ушитых под детский размер энцефалиточках предпочитали самостоятельную жизнь на своей жилплощади, ловко управлялись с печкой, дровами и топором, умели сварить кашу и залатать дырку на одежде. «Настоящие полевики растут, уже