Ослепительный цвет будущего - Эмили С.Р. Пэн

– Хм-м? – невинно произнес он.

Я вспомнила маму, вечно усталую и изможденную, когда бы я ни пришла домой. Теперь я возвращалась на последнем автобусе – Нагори разрешал мне работать над портфолио для Kreis в кабинете рисования. Раньше после школы я прослушивала по крайней мере четыре занятия фортепиано, но в последнее время я приходила так поздно, что все пропускала.

Или пропускать было нечего?

– Она ведь еще преподает, да?

Папа не ответил.

Внутри меня так быстро закипел гнев, что я даже удивилась.

– Она перестала? Опять? А мне вы когда собирались сообщить?

И как вышло, что папа узнал об этом первым?

– Послушай, у нее непростой период…

– А ты откуда знаешь, какой у нее период? Ты едва бываешь дома, пап, – сказала я жестче, чем хотела.

Он заметно вздрогнул.

Я сложила руки на груди.

– Ей снова становится хуже. Ей нужна помощь.

Воцарилась продолжительная тишина. Наконец он произнес:

– Ты права, я провожу дома слишком мало времени. Нужно что-то менять. Еще год в таком режиме – и все, больше никаких конференций, никаких перелетов. Я поработаю еще следующим летом, а потом вернусь, буду преподавать здесь и по обычному расписанию. Договорились?

Настала моя очередь молчать. Я не знала, что сказать. Верила ли я ему? Я не понимала до конца. Звучало все слишком радужно, не могло это стать реальностью. Хуже всего было то, что какой-то темной, отвратительной части меня не хотелось, чтобы это становилось реальностью. Потому что если папа будет дома, я не смогу свободно работать над картинами. Он постоянно будет придираться, будет говорить, чтобы я фокусировалась на более практичных вещах. И наверняка не разрешит Акселю заходить к нам так часто.

– А еще она обратилась за помощью, – сказал он упавшим голосом. – Доктор прописал ей новые препараты. Из-за этого ее состояние может немного ухудшиться. Но мы внимательно следим за изменениями.

Я сжала губы в тонкую линию, чтобы сдержаться и не комментировать иронию использованных им слов «мы» и «внимательно следим».

Я рухнула на диван. Мне было непонятно, почему я последней узнаю о таких вещах. Разве не я была более надежной поддержкой – по сравнению с папой? Мне пришлось постараться, чтобы скрыть свое отвращение.

Тут мы услышали звук открывающегося гаража и жужжание мотора. Папа выпрямился в радостном предвкушении. Он усадил Мэймэй на самый верх ее домика.

Мама вошла, и кошка мяукнула.

– Сюрприз! – почти прокричал папа, вскидывая вверх руки.

– О, – сказала она, – боже мой. Это кошка?

Я всегда думала, что мама ненавидит кошек. Когда-то давно она говорила, что они кажутся ей зловещими существами, которые душат людей, пока те спят. Но в ту же секунду, едва она осторожно протянула руку, Мэймэй уперлась мордой прямо в мамину ладонь и начала мурлыкать. Они сдружились так, словно были созданы друг для друга.

Папа снова улетел, и мне стало интересно, чувствует ли он хоть какую-то вину за то, что теперь бросает на одно существо больше? Дни становились все холоднее, а мама спала все дольше. К тому моменту я стала экспертом по самостоятельности. По утрам вылезала из кровати ровно за семь минут до того, как к нашему дому подъезжал Аксель. Этого времени хватало как раз на то, чтобы быстро одеться, почистить зубы, схватить маффин и выйти на улицу.

Я не знала, как долго спала мама после моего ухода, но утешало хотя бы то, что она вставала покормить Мэймэй, налить ей чистой воды и поменять поддон.

Темная и отвратительная часть меня завидовала кошке. Я научилась быть самодостаточной; это была вынужденная привычка, продиктованная маминым состоянием. Но кошка была беспомощным существом, животным, которое даже не заслужило права принадлежать к своему биологическому виду, ведь ее нельзя было даже попросить убить таракана. И эта кошка оказалось той, ради кого мама вставала с постели. Из-за нее мама переодевалась в повседневную одежду и заваривала себе чайник чая.

Временами я смотрела из другой комнаты, как Мэймэй подходит к маме на кухне и начинает выписывать восьмерки вокруг ее лодыжек. Когда мама нагибалась, чтобы ее погладить, она падала на спину, подставляя пушистый живот и закрывая глаза в ожидании приятного массажа.

Кошка была существом, которое напоминало маме, что жизнь реальна. Все остальные могли с тем же успехом стоять манекенами в витрине музея.

– Забавно, я никогда не думал, что ты любишь кошек, – произнес Аксель, вдавливая аккорды в клавиатуру. Синтезатор был настроен на режим электрогитары, и звук зашумел в металлических динамиках наушников, висящих у него на шее.

Я сидела на диване со скетчбуком на коленях и растушевывала рисунок угольным мелком.

– Я и не люблю. Я вообще не понимаю Мэймэй, например, она трется об меня, чтобы я ее погладила, но как только я начинаю, она принимается уворачиваться и бьет меня лапой, чтобы я остановилась. Вот, смотри. – Я протянула руку, чтобы показать царапины. – Я вообще не понимаю, чего она хочет. Но мне все равно, это мамина кошка.

– Твою маму я бы тоже не принял за любительницу кошек.

– Она не любительница.

– Когда я думаю о любительнице кошек, я представляю, например, маму Лианн – она раньше их разводила, а теперь судит кошачьи выставки.

– Вот это жизнь, – с сарказмом заметила я.

Аксель поднял брови.

– Так почему твой папа завел Мэймэй?

Я пожала плечами, открывая чистую страницу в скетч-буке.

– Откуда я знаю? Может, подумал, что с собакой слишком сложно.

– Но почему он вообще решил завести домашнее животное?

– Чтобы у мамы был повод вставать с постели и что-нибудь делать.

Аксель молчал. Звуки аккордов стихли. Он повернулся ко мне лицом на своем скрипучем стуле.

– С ней все нормально?

Я снова пожала плечами.

– Поговори наконец со мной об этом, пожалуйста.

Что-то в его интонации заставило меня остановиться и поднять глаза. Я отложила мелок.

– Ты от меня что-то скрываешь, так ведь? – спросил он.

– О чем ты? – произнесла я, и в голове опасно замигала неоново-красная табличка: Вранье вранье вранье.

– Ли, прошу. Я переживаю.

Аксель скрестил на груди руки, а я ждала, считая про себя до тридцати, в надежде, что он сдастся. Он не сдался.

– Она… Ей тяжело, – сказала я.

– Тяжело с чем?

– Со всем? Я не знаю.

Он многозначительно на меня посмотрел, и я вскинула вверх руки.

– Я серьезно! Правда, я не знаю. Она не хочет говорить со мной об этом. Но такое ощущение, что каждая