Вдова Клико. Первая леди шампанского - Ребекка Розенберг

– Сейчас мы продолжаем идти и беседовать. Расскажи мне шутку, какую-нибудь шутку.

– Я не рассказываю шуток.

– Очень хорошо, тогда я расскажу тебе. – Прикусив губу, он щурится. – Если дама шьет, она не та, кем кажется.

– Вы тоже не слишком умеете шутить, – усмехаюсь я, но тут до меня доходит скрытый смысл шутки. – Вы имеете в виду Лизетту?

Папá молча идет. Его рот плотно сжат.

Наконец мы подходим к моему дому; от герани веет пряным ароматом. Я распахиваю железную калитку. Ко мне на руки прыгает Феликс и требовательно сверкает золотисто-зелеными глазами. Он требует курятину и сливки, немедленно.

Папá оглядывается на улицу.

– Лучше я пойду домой. Твоя мать будет беспокоиться, куда я пропал.

– Нет, вы не пойдете. Вы зайдете ко мне. – Я открываю перед ним дверь. – Вот я только накормлю Феликса. Вы ведь помните про матаготов.

– Матаготов? – фыркает он. – Но ведь они приносят неудачу, верно?

– Это только когда с ними плохо обращаются. – Феликс извивается и мяукает, когда мы идем на кухню.

Папá выглядывает на улицу из-за голубой полотняной шторы.

– Перестаньте вести себя как рыцарь плаща и кинжала и расскажите, что происходит, – требую я.

На кухню входит Лизетта, их взгляды встречаются, подчеркивая тайный договор между ними.

– Что вы скрываете? – спрашиваю я.

Лизетта наклоняет голову и глядит на меня из-под своего чепца.

– Простите мадам, но я дала клятву верности. Я не вправе ничего сказать даже под страхом смерти.

У папы на лбу выступил пот.

– Барб-Николь, ты должна поклясться, что будешь хранить эту тайну. – Он говорил то же самое, когда в годы Большого террора я увидела в наших пещерах спрятанных священников; а ведь тогда он возглавлял местных якобинцев.

– Все останется между нами, папá. – Я поднимаю кверху ладонь. – Даю вам слово.

Папá тяжело вздыхает.

– Король Людовик XVIII переехал в Англию, чтобы быть готовым взойти на трон, когда будет побежден Наполеон.

Теперь для меня все встает на место – срочные поездки Лизетты, ее секреты и уклончивые ответы.

– Так, значит, ваш кузен – король? – спрашиваю я.

– Наши матери были сестрами, – отвечает она. – В Версале я была фрейлиной у его фаворитки, графини де Бальби.

Передо мной все расплывается и становится похожим на шахматные клетки.

– Лизетта, у вас есть что-нибудь сладкое? Мне срочно нужно.

Она шуршит в кладовой и приносит грушевые пирожные с большими шапками сладкого крема.

Я пожираю половинку груши, и дурнота проходит.

– Но папá, вы ведь с самого начала поддерживали Наполеона. В годы революции вы оба были якобинцами. Мне казалось, что вы дружите.

Папá выпячивает губы и кивает.

– Наполеон любит обсуждать со мной свои планы и прислушивается к моему мнению. – Он тоже берет грушу и пробует ее. – Но он сейчас изменился. Чем больше у него власти, тем сильнее голод. Он сделал себя императором трех стран. Он не остановится, пока не покорит всю Европу. – И он снова откусывает от груши.

– Значит, теперь вы роялист? – спрашиваю я. У меня кружится голова.

Он доедает последний кусок пирожного и молчит, наслаждаясь послевкусием.

– Я француз. Честь обязывает меня делать то, что хорошо для Франции.

– А вы? – спрашиваю я у Лизетты.

Она лукаво улыбается.

– Я всего лишь бедная швея, и никто не заподозрит, что я служу посыльной у короля.

Феликс доедает мое пирожное и дочиста вылизывает тарелку.

– Франция пустит короля на трон? – спрашиваю я.

– Это меньшее из двух зол, – говорит папá. – Французам придется выбирать между безумцем, который убивает тысячи французов во имя свободы, и настоящим королем, данным Франции Богом. – Он воздевает глаза к небу.

Сжав руки на взволнованной груди, я пытаюсь понять смысл его слов.

– Вы думаете, что после десяти лет борьбы за свободу, равенство и братство французы падут ниц перед королем?

– Людовик XVIII обещал, что он откажется от старого режима и будет служить людям Франции так, как они этого хотят. Король хочет прекратить войны, снизить налоги, защищать свободу вероисповедания и свободу прессы. Он выберет новую Палату депутатов, чтобы установить верховенство закона.

– Но король действительно выполнит то, что обещает? – спрашиваю я.

– У вас есть еще эти груши? – спрашивает папá у Лизетты, и она приносит ему. – Мы не позволим Людовику XVIII подойти близко к трону, пока он не узаконит эти предложения. Иначе я бы не рисковал так своей жизнью. – Он в одно мгновение съедает грушу.

– Но разве можно победить Наполеона?

– Маловероятно. – Он вздыхает, надувая щеки. – Наполеон потерпел поражение лишь в трех сражениях из сорока. – У папы круглится живот, и он расстегивает пуговицу на жилете. – Еще сотни тысяч солдат призваны в Великую армию.

– Как такое возможно? Все наши французы и так уже в армии.

Лизетта начинает чистить лук к обеду. Феликс наблюдает за ее работой, его хвост мотается как метроном. Я беру другой нож и помогаю ей.

– Наполеон собрал самую большую армию в истории человечества. – Глаза папы слезятся от дыма. – Поляки, австрийцы, итальянцы, баварцы, саксонцы, голландцы, вестфальцы, швейцарцы, датчане, шведы, испанцы и португальцы.

– Зачем ему такая абсурдная армия? – Я режу луковицу пополам.

Папá стирает слезу со щеки.

– Царь нарушил договор с Наполеоном и теперь торгует с Англией. Наполеон сходит с ума от злости.

Лизетта стучит черенком ножа по головке чеснока и чистит дольки.

У меня зудит в носу.

– Война с Россией – это катастрофа для моего шампанского. Мы продаем там большую часть наших бутылок.

– Больше не будете. – Он качает головой. – Торговля замрет, пока Наполеон не отомстит царю.

На меня обрушиваются все запахи, и я тру виски, чтобы унять пульсирующую боль.

– Может, Луи сумеет продавать наше вино здесь, во Франции.

– Эта новая война опустошила казну, – говорит папá. – Банки закрываются. Введенная Наполеоном континентальная блокада задушила наш экспорт, и теперь никто не покупает французские товары.

– Как цугцванг в шахматах – невозможно выиграть, – говорю я. – Поддерживая Наполеона, мы посылаем французов на смерть. Но как мы можем вернуть в страну короля, когда столько сил потрачено на обретение свободы? Ни один из этих вариантов, на мой взгляд, не имеет смысла.

– Суп с кровяной колбасой, вот что это; кровавое месиво, – бурчит Лизетта; у нее дергается нижнее веко.

– Свобода означает, что ты сам решаешь для себя, во что верить, и не важно, во что верит остальной мир, – говорит папá. – Ну, и за кого ты, mon chou?

Я вспоминаю мучительную агонию Франсуа, убивавшего своих соотечественников, ужас и вину, разъедавшие его изнутри много лет после этого. В конечном счете именно они и послужили причиной его смерти.

– Уж точно