Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

Чуть позже именно Левель сообщил Пикассо о том, что Аполлинер получил тяжелое ранение. «Вчера шрапнелью пробило мой шлем, и меня ранило в голову, – написал Аполлинер коллекционеру. – Надеюсь, все обойдется, хотя врачи говорят, что осколки засели глубоко и вряд ли их удастся достать. Мой адрес на сегодня: медицинский пункт 1/55, сектор 34, адресат: младший лейтенант Костровицкий»{496}.

Изучая тот сложный и противоречивый этап жизни Пикассо и читая его переписки, я пыталась взглянуть на случившееся его глазами. Критиками было высказано много разных и зачастую поспешных суждений об эволюции личности Пикассо после лета 1914 года. Говорили, что он повел себя как предатель, отрекшийся от друзей и покровителей; что в творчестве его обозначился регресс; и что на смену художнику-авангардисту пришел последователь классицизма, в работах которого сильно ощущалось влияние Энгра. Сегодня с учетом исторической ретроспективы, наших геополитических инструментов и проблем мы склонны формулировать вопросы по-другому. Как Пикассо отреагировал на катастрофу? Как в этих новых обстоятельствах возвращал себя к жизни и творчеству? Как протекали все те скрытые процессы его восстановления, когда после краха, после многочисленных потерь он начал свою «третью волну парижской жизни», возродившись из пепла подобно Фениксу?

«Я обнаружил, что Грис пишет патриотические картины, – сообщил в одном из писем Канвейлеру Брак. – Что касается Пикассо, то он создает новый жанр а-ля Энгр. Ни один художник не в силах повлиять на свой темперамент – если он одарен, то дар его проявится во всем. Для меня Пикассо и сейчас остается тем, кем был всегда – невероятным виртуозом»{497}.

В тех немногих работах, которые Пикассо создал в первые месяцы войны, четко отражено его бедственное положение. И в этом отношении особенно интересна картина «Художник и его модель» (The Painter and His Model) – небольшое полотно, долгое время, практически до самой смерти художника, хранившееся в его мастерской и остававшееся недоступным для зрителей. Эту незавершенную работу можно читать как открытую книгу, которая словно бы пишется на наших глазах. Сначала Пикассо рисует черным карандашом дверной косяк, затем художника, похожего на Сезанна, задумчивого, постаревшего, отяжелевшего, скрючившегося на деревенском стуле, рассеянно смотрящего себе под ноги; справа от него – грубый деревянный стол на толстых ножках, накрытый скатертью, и корзина с фруктами; в центре – темноволосая модель; ее хорошенькое личико накрашено; поза свободна; позади нее, на мольберте, пейзаж и голубая стена с висящей на ней палитрой. Что это? Сон художника? Его фантазии? Мечты о безвозвратно разрушенном мире? Как бы мы не пытались интерпретировать эту работу, ясно одно: «Художник и его модель» – картина, полная загадок.

Параллельно с этим Пикассо пропускает через себя войну, которая бушует вокруг. Почти в каждом своем послании он рисует французские флаги и пишет «Да здравствует Франция!». Он сопереживает происходящему, но по-своему. И эти флаги, и воззвания удивляют многих, в том числе даже его мать.

«Получила твою патриотическую открытку, – написала она в одном из писем. – Я рада, что ты не падаешь духом и веришь в лучший исход. Дай Бог, чтобы так и было, но пока этой катастрофе не видно конца. И семьи продолжают страдать»{498}.

С началом войны, после крушения всех профессиональных надежд и потери денег, Пикассо замкнулся в себе, отстранился от друзей, коллекционеров, арт-дилеров и в основном общался только с матерью, которую продолжал поддерживать финансово, отправляя ей в Барселону чеки то на 200, то 300, а иногда на 500 франков. А она в ответ писала ему письма, полные тревог и тяжелых новостей.

«Я ужасно боюсь самолетов – иногда они могут бросить бомбу там, где ты меньше всего этого ожидаешь, – тревожилась его мать в следующем послании. – Я всей душой молю Бога, чтобы эта война обошла тебя стороной. Надежды на то, что это скоро закончится, совсем нет. Каждый день нас пугают страшными сообщениями, и мы уже не понимаем, что правда, а что ложь. Пожалуйста, по возможности будь осторожен, не вмешивайся ни во что. Испания держит нейтралитет – и ты тоже его держи. И постарайся быть от всего в стороне, даже если, как говорят, Испания решит поддержать французов и выступит на их стороне»{499}.

В первый день 1915 года Мария Пикассо прислала сыну трогательное, полное любви и нежности письмо, которое определенно могло служить ему защитой в самые тревожные дни:

«Дорогой Пабло, сегодня первый день нового года. Дай Бог, чтобы он был лучше, чем тот, который только что закончился! Не проходит и дня, чтобы я не просила Бога даровать тебе крепкое здоровье и все, что ты желаешь. Я так хочу, чтобы ты был счастлив и не чувствовал нужды! Две ночи назад я почти не спала – было очень тревожно. Я все думала, не возникнет ли у тебя проблем из-за того, что ты посылаешь мне последние деньги»{500}.

Тем не менее, несмотря на молитвы матери, 1915 год стал одним из самых мрачных в жизни Пикассо. Его возлюбленная Ева умирала на его глазах, а он ничем не мог ей помочь. Это было очень тяжело.

«Дорогая Гертруда, вчера утром Еве сделали операцию. Я был в это время в клинике. Врачи сказали, что все прошло хорошо»{501}, – писал он Гертруде Стайн в январе 1915 года.

В феврале состояние здоровья Евы немного стабилизировалось, и в письме к Аполлинеру Пикассо уже менее тревожен: «Ева пролежала в больнице почти месяц. Ей сделали операцию, и я страшно волновался. У меня не было ни минуты свободной, чтобы написать тебе»{502}.

К лету Ева уже окрепла настолько, что сама могла переписываться с приятельницами. «У меня не очень хорошее здоровье, но я счастлива, что мой Пабло любит меня, – сообщала она Жозефине Хэвиленд[119] 12 июля. – Сейчас он гораздо менее раздражен, хотя очень беспокоится о своих делах и тревожится из-за этой ужасной войны»{503}.

А осенью тон их писем заметно изменился.

«Мне стало намного хуже. Я уже не верю, что смогу поправиться. Пабло ругает меня, когда я так говорю. Но я на самом деле не верю, что доживу до следующего года» (Ева – Жозефине Хэвиленд, 25 октября 1915){504}.

«Моя жизнь превратилась в ад. Ева очень тяжело болеет. Вот уже месяц, как она в больнице. Чувствую, что это конец. Счастье покинуло меня, я больше не могу нормально работать. Почти все время я пропадаю в больнице или в метро по дороге в больницу