Пикассо. Иностранец. Жизнь во Франции, 1900–1973 - Анни Коэн-Солаль

«Эта война была единственным событием, которого я не планировал, – признавался он в то время в письме к Дерену. – Я до последней минуты не верил, что она начнется. И, если бы не интриги австро-германской милитаристской клики, мы могли бы ее избежать»{488}.

Позже, во время своего интервью Франсису Кремьё, Канвейлер говорил: «Для меня было совершенно очевидным, что я не могу сражаться за Германию. Я считал это просто невозможным и не сомневался в этом ни минуты. В какой-то момент я даже хотел вернуться во Францию, чтобы вступить добровольцем во французскую армию. Но, в конце концов, отказался от этой идеи»{489}.

Несмотря на свое замешательство в первые дни войны, Канвейлер был твердо убежден, что эта война – преступление, и он не собирался в ней участвовать: «Мне была невыносима сама мысль, что я буду убивать людей»{490}.

После победы Франции на Марне конфликт не утих, а, напротив, охватил территории от Северного моря до швейцарской границы, превратившись в войну на истощение.

Пикассо в это время все так же находился на юге Франции, но теперь ко всем его тревогам добавилось беспокойство о здоровье Евы. Ей необходимо было как можно скорее показаться врачу, и, в связи с этим, их первоначальные планы изменились.

«Дорогая Гертруда, мы думаем выехать в Париж уже в следующий вторник, в шесть вечера. А утром будем на месте. Надеюсь, мы увидимся с тобой. Я уже начал собираться: сворачиваю холсты и привожу в порядок кисти и краски»{491}, – написал он в субботу, 14 ноября.

Десятого декабря французское правительство вернулось в Париж, и позиции армий значительно укрепились. Каковы к тому времени были масштабы ущерба для Пикассо и Канвейлера? С одной стороны – Канвейлер, иностранный галерист и «вражеский подданный», потерявший все свое имущество во Франции. С другой стороны – Пикассо, иностранный художник из нейтральной страны, разозлившийся на Канвейлера, которого, как утверждала Гертруда Стайн, всегда призывал взять французское гражданство, и возбудивший против него судебный иск из-за неуплаченных денег и конфискованных из галереи картин. Прав ли был Пикассо, отреагировав так на сложившуюся катастрофическую ситуацию? И насколько сильно война отразилась на его карьере художника? Ведь к моменту начала войны он был уже довольно знаменит во Франции, несмотря на то, что был иностранцем.

Далеко позади были годы борьбы Пикассо (1903–1904), когда он нуждался в поддержке друзей и писал пессимистичные письма «старому доброму Максу», а потом переехал в «Бато-Лавуар» и обосновался в Париже. Только в августе 1906-го, после путешествия в Госоль, он вновь обрел бесстрашие. Художник работал над «Авиньонскими девицами», а затем начал развиваться в тандеме с Браком и понемногу зарабатывать деньги благодаря Канвейлеру. Инновации в творчестве и экспоненциальный рост его доходов помогли ему занять передовые позиции в движении художников-авангардистов. Но насколько велик был ущерб Пикассо, когда он потерял около семисот новых работ? Все его папье-колле, скульптуры, картины в стиле «тромпель»[115], включая самые смелые работы этого успешного во всех отношениях периода, были конфискованы… Французский искусствовед Веран Тассо подсчитала, что всего было изъято 311 рисунков, картин и скульптур, а также 368 гравюр, ширма и фреска. Разве мог Пикассо не думать обо всем этом? Разве легко ему было смириться с тем, что работы «Воспоминание о Гавре», «Бокал абсента», «Гитарист», «Буффало Билл», «Ма Джоли», «Женщина с мандолиной» безвозвратно утеряны?

Сейчас многие современные экономисты и политические комментаторы назвали бы организованный Канвейлером экспорт произведений кубистского искусства одним из самых ярких проявлений «первой волны глобализации» 1870–1914 годов{492}. Арт-дилер находил покупателей для картин своей галереи практически по всему миру: в Лондоне – через Роджера Фрая[116] и Клайва Белла[117]; в Мюнхене – с помощью Таннхаузера; в Берлине, Дюссельдорфе, Франкфурте, Кельне и Вене – благодаря Флехтхайму; в Нью-Йорке – при содействии Стиглица и Бреммера, не говоря уже о сотрудничестве с галеристами из Амстердама, Будапешта, Праги и Москвы. «Мой бизнес всегда основывался на международных отношениях, – признавался Канвейлер. – Я зарабатывал гораздо больше на экспорте, чем на продажах внутри Франции»{493}. Первая мировая война обернулась для него большой катастрофой. Он в короткий срок потерял все, ради чего работал несколько предыдущих лет, и теперь был вынужден скрываться и искать себе новое пристанище.

А Пикассо в это время вел активную переписку с Андре Левелем, который с момента объявления войны стал для него своего рода «палочкой-выручалочкой». Первого декабря 1914 года он прислал Пикассо письмо, в котором трезво и обстоятельно рассказал, насколько серьезной оказалась ситуация с его картинами.

«Дорогой друг, на днях я был в полицейском участке, но оттуда меня направили в прокуратуру. И вот только сегодня я смог пойти в суд. Однако мне сказали, что пока не известно, кто будет заниматься Вашим вопросом, следовательно, единственное, что нам остается сегодня – встретиться с адвокатом и переговорить с ним. Завтра такая возможность нам представится. Приезжайте на улицу Ришелье, 85, чуть раньше 10 часов и захватите свой контракт. У меня в этой конторе назначена встреча по Вашему делу с господином Дане, и нам с Вами нужно будет обязательно увидеться. С наилучшими пожеланиями, A. Левель»{494}.

В период всеобщего хаоса обескураженный тем, что все его работы, хранившиеся в галерее Канвейлера, конфискованы, а денег за них ему так и не заплатят, Пикассо позвонил Андре Левелю, набрав его номер «Гутенберг 21–39», словно телефон службы спасения. И это решение оказалось единственно правильным для него. У Левеля были французское гражданство и связи среди юристов и экономистов, он твердо стоял на ногах и мог оказать иностранцу Пикассо существенную поддержку. Обратившись за помощью к такому человеку, Пикассо сразу почувствовал облегчение. Левель моментально подключил все свои знакомства и стал искать доверенных лиц в полиции и Министерстве юстиции, чтобы уладить вопрос с картинами Пикассо и дать ему хоть какую-то надежду на то, что ситуация разрешится в его пользу. Но, кроме этого, Левель стал для Пикассо связующим звеном с его бывшими друзьями: Аполлинером, Максом Жакобом, Хуаном Грисом, Браком, которые в тот промежуток времени по разными причинам отдалились от него.

«Пикассо – величайший художник современности. Мы все это знаем. Но понимаем ли мы, как велико его влияние на наше прошлое? – писал Левель на фронт Гийому Аполлинеру в канун Рождества 1914 года. – Один из моих друзей утверждает, что когда мы начнем анализировать современное искусство так же глубоко, как изучаем искусство египтян, то будем говорить только о Джотто[118] и