Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Ох, лучше не вспоминать тот дождливый вечер с журналистом Сержем из провинциальной газеты «Ударник труда», с которым они затеяли устроить музей Ахматовой! Нанесённый ущерб нисколько не расстраивал Кралечкина. Щенки путались у него под ногами. Их было пятеро разномастных беспородных щенков, радовавших его беззаботностью. Их предназначение было в том, чтобы всячески показывать свою привязанность к хозяину. В их счастливом окружении он раздумчиво брёл на сельское кладбище, чтобы проведать родных и близких, милых покойников.

А мёртвые уже давно заждались Кралечкина.

Там же он похоронит свои письма, сложенные в железную коробочку, в которой хранились пуговицы от рубашек, платьев, шинели, брюк и отцовских кальсон. Скажет: «Addio, vita mia! Горите, мои создания!» Память сердца, ненасытный зверёк, как ни корми его, не утешится ни слезами, ни воспоминаниями. Вот дом, вот речка напротив дома, вот кладбище. Над высокими тёмными елями и деревьями одно над другим слоились и наслаивались в восемь слоёв облака.

Приближалась северная симфония ветров. «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы, воды! И одинокую тропинку, по коей, нищий, я иду, и в поле каждую былинку, и в небе каждую звезду!» – вдохновенно шептал Кралечкин, медленно погружаясь в беспробудный сон неосознанного счастья, дарованного напоследок.

Ему чудилось, что он волочится в ветхозаветных вретищах облаков. Впереди на взгорке посреди могил многих мыслей, многих чувств, многих воспоминаний из воскресшей памяти к истлевшим именам торчало на капище почерневшее языческое идолище в армяке, препоясанное кушаком, как point de vue его литературного вожделения.

«Как оно похоже на Исайю, если приодеть в оксфордскую мантию», – зашептала за спиной Акума. В руках у него были свирель и гусли. Оно пророчествовало. На шее у него висела вывеска «Русская Литература». Вокруг него плясали чардаш чертенята вдохновения, стуча в бубен и трещотку, взвихряя опавшую листву, вытаптывая перезрелую морошку. По ногам Кралечкина потянуло сквозняком.

Подумалось о носках из собачьей шерсти.

«Осень ворожит. Сорока листья ворошит. Не до жиру, быть бы живу, прячется слизняк… ― гнусавил Кралечкин. – Спаси, будь призрак ты иль человек, о вещий муж!» – бормотал он, пиная листву. А вопль в устах идолища уже зрел. И выдохнул: «Ату-у-у его, ату-у-у-у!»

К идолищу подбежала беспородная незнакомая чёрная собака с отвисшими ушами. Она чутко обнюхала мокрым носом это поганое идолище, подняла заднюю лапу и замочила вретище. Заклубился пар. «Вот, вот! Так тебе и надо! Подлец, мошенник, свинья, каналья, мерзавец, бестия, пьяньчуга! Одинока тварь!» – неразборчиво молвил Кралечкин ужасный моветон. В словах его, однако, не было злобы, а была прелесть, ибо он улыбался. Себя ли он имел в виду любимого, когда улыбался, или кого-нибудь другого, кто обокрал его душу, когда ругался, или всех сразу, в лице идолища, было неведомо.

Меланхолическое идолище вдруг стало чревовещать:

«В землишке, в навозишке загряз, яко червь, капустишкой живёшь?» Оно взывало к жертвоприношению. Кралечкин добровольно ведёт себя на заклание. Как мотылёк с испачканными в грязи крыльями, он торжественно влачил свои ноги по следу другой обессиленной бабочки с двумя павлиньими глазами на крыльях. «Я осуждён. Мне выдан злобный жребий»,сокрушается бедолага. И злое мрачное мечтанье морщило его обречённое чело. В глубоких слоях забвения возвышенного одиночества брёл Кралечкин, брёл к своему литературному предназначению, в загробный суд. Идолище говорило ему вслед: «Люди идут дальше, дальше – пока сами не обратятся в печальное зрелище».

Кралечкин почувствовал себя жалким сухим легкомысленным пошлым французским листиком – «La feuille» – из стихотворения Антуана Винсента Арно. Его первые три строки, превращая их в образчик хайку, цитировала в своей полунаучной статье Марго: «Куда несёшься ты? Не знаю сам… Оторванный от стебля усопший лист…»

А Пушкин ему подпевал: «Туда бы от жизни удрал, улизнул…»

И твёрдое, как пламень желание овладело Кралечкиным – желание спалить идолище, желание поесть блинов жирных как на масленицу, желание поплясать вокруг него да приговаривать «гори, гори ясно, чтобы не погасло». Он пошарил в карманах, вынул коробок со спичками, и чиркнул раз, сломал спичку, чиркнул другой раз. Погасло. Кралечкин прочитал заклинание:

«Спички рядом, спички врозь. Спички прямо, спички вкось. Спички криво, спички вбок. Спички смирно, спички скок». Чиркнул. Вкусно запахло серой. Спичка тлела-тлела и вспыхнула. Вмиг полыхнули бардовые шторы на окнах, будто ветер пробежался вслед за чалым, золотистым и вороным…

Кралечкин плясал и радовался и напевал: «Sabinula valgula blandula…»

<…>

Кралечкин уходил в слои археологического забвения, где берестяной грамоты не откопать, где не водится даже красный коленчатый червячок, упорно грызущий землю…

«Идём, мой друг, печалиться в дубравы, укроемся в тени их мертвенной листвы, утешимся их говором чухонским и картавым…» – горестно сокуршался Кралечкин. Ему вторил ветер в верховьях деревьев, напевая протяжно вагнеровским тенорком: «Щедр и милостив Господь, долготерпелив и многомилостлив».

За триста вёрст отсюда, в постылом ему Ленинграде, сочувственно вздохнули золотые крылатые львы, вздохнули сфинксы на набережной Невы, вздохнули волны у зализанного веками петровского гранита. За плечами у него, на закорках, цепко держась за вию, тяжко вздохнула Акумушка, шамкая беззубым ртом, предчувствуя, что скоро бросят её на произвол судьбы где-то в лесных чащобах.

– Что ты бродишь ночью? – спрашивала она. – Поспи, поспи, милок…

На голове у неё было повязано восемь шелковых платочков, на шее у неё висело восемь бурмицких ниток, в руках держала восемь ленточек, на пальцах у неё было напялено восемь изумрудных перстеньков. Всё добро это было хабарчиками от какой-то юродивой Анисьюшки, которая всучила ей вместе с узелком в кой-то год у бесстыдной белогрудой статуи Ночь работы Джованни Бонаццо…

Грешным делом, жуя солёную вяленую воблу, Акума думала: «Уж не шелепами узорчатыми он задумал меня хлестать? Что ж, жертвой сластолюбия мне быть опять на старости лет? Разве я баба-халда?! А бросишь меня, Мишенька, пожелаю тебе плохонькое счастье, будешь жаловаться на счастье своё до конца смерти, а пока, увы, милок, живи, живи…»

Эта сопричастность к его чувствам сделала Кралечкина на мгновение счастливым. Нет хуже добра, чем соучастие. Он стал различать несколько реальностей. Они слоились, как дым на пепелище. Первой его реальностью был сон. В нём он жил, как сом на дне. Реальность от пробуждения шла второй. Выкарабкивался на берег и мучительно полз. А смерть была высшей реальностью. В ней он летал на вороньих крылах. Однако ж большую часть жизни он проводил в поэтическом мареве. Душа чалилась. Sabinula valgula blandula…

Что же это было?

А это была Русская Литература.

Жизнь его превратилась в рукопись чужого жизнеописания. От комсомольской юности, через либеральные ухабы, до православной старости