Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

с передышками или, как она говаривала, «мелкими перебежками», взбиралась елико возможно на сопку Тигровую, где стоял её купеческий дом с видом на залив, в котором утопали зеленогрудые тени гор противоположного берега, откуда рукой подать до великой китайской стены (думал Кралечкин).

С Тигровой сопки, видать, светлым октябрьским днём накануне отбытия в Одессу на пароходе «Петербург», Антон Павлович Чехов – «мичман от литературы» – в последний раз озирался тревожным взором на золотые купола Успенского собора, на деревянное захолустье крепости третьего ранга, на улицу Алеутскую, на лесные заросли полуострова Эгершельд, на бухту Золотой Рог, где ребячились, презрев холеру, от которой умерла местная генеральша, молодые океанские киты – они взламывали спинами и хвостами гладь залива, швыряли в воздух фонтаны, пугали китайские лодчонки «юли-юли», похожие на подсолнечную шелуху, наплёванную бабами Полтавщины. На палубе парохода Добровольного флота мычали коровы, не сдерживая кишечных потуг, замызганные рабочие тащили на плечах мешки с углём, толпились усталые от службы и тоски бессрочноотпускные солдаты, ласково обмениваясь добрым русским матом…

У изваяния тигра в натуральный размер она подержалась за блестящий клык, отполированный бесстрашными горожанами и туристами. Всякий раз бронзовый тигр мурлыкал ей что-то из стихов Корнеля, а на этот раз прорычал грозно: «Qu’il mourût!» <Нрзб>. В ответ Марго читала бронзовому таёжному зверю свои стихи, когда-то записанные в тетради Кралечкина. «В дождях вдруг тосковать о снеге… Как многолик, искрист, нечаян его игривый бег – там, за окном, в остывшей оранжерейной раме неизъяснимый свет надежд и разочарований».

…Да, на деревенском воздухе (после Ленинграда) спалось на диву хорошо. Как домовитая ласточка из стихотворения старика Державина, устилающая гнездо пухом, надёрганным со своей белой грудки, Кралечкин устлал постель старческим пухом со своей груди. Раздухарились соловушки на деревенском кладбище. Их свадебные свисты, такие неуместные над могилами, приобщали Кралечкина к народной жизни. Снились смертные сны вперемешку с эротическим калейдоскопом, который подпортила внезапным явлением – «шурша роброном, в китайской шали» – в образе итальянской звезды Орнелла Мути. Однако ему было всё ещё не понятно: вживе ли он, или уже мёртв?

Кралечкин проснулся сегодня от запаха канифоли и олова, от запаха яичницы на сливочном масле, от запаха пригорелого кофе «Ячменный колос», что сохранился в подлавке из советских запасов. Окончательно его разбудил сорочий треск да гвалт. «Не проснётся птичка утром, если солнце не…» – радостно пропел Кралечкин. Не открывая глаз, он замурлыкал от счастья: «Слыхали львы…» Пенье его перебивали не попадающие в ноты сорочьи перебранки за приоткрытыми створами окна. Сороки ссорились. Презрительно смеялись над сёстрами-феспиадами.

«Шпионки, шпионки!» – возопил Кралечкин из глубин своего полудрёмного нутра, называя их то пройдохами, то филерами. Одна сорока трещала без умолку: «Кто виноват?», вторая перебивала: «Что делать?», третья кричала не в лад: «Чего ж ты хочешь?» Все извечные русские вопросы из мартиролога отечественного либерализма внедрялись в его уши: «Кому на Руси жить хорошо?», «Что такое обломовщина?», «Когда же придёт настоящий день?», «Камо грядеши?», «С чего начать?», «А хули толку-то?»

Кралечкин взмолился немилосердно. Потом на лице его заиграла улыбка. На губах его зашевелились слова: «Ибо, ежели… <нрзб>… не токмо, а наипаче… <нрзб> логику птиц не понять». Вдруг под ласковым осенённым взором его непрерывно затрепетали на дереве листья в экстазе от счастья фотосинтеза. Который раз он просил принца Кларэнса, чтобы тот срубил, наконец, эту барскую спесь в его палисаднике, эту двуствольную берёзу в царских кудряшках, чтобы неповадно было этим хлопотливым трещоткам строить свои гнёзда сновидений и рассадники сильфид, чтоб не трещали у него под окном по утрам эти сплетницы-злопыхательницы! Хуже них только столичные писательницы! Эти похабницы! В гневе Кралечкин преображался, молодел и вожделел чего-то – то ли необычайного, то ли тривиального…<Нрзб>.

Кралечкин сердился притворно, понарошку, натужно. Стареющий Фамирид следил за маленьким в деревенское окно, замечая облупившуюся синюю краску на рамах и дохлых прошлогодних мух с голубым отливом, с узорными прожилками на крыльях. «Какое пленительное позорище! Как у дюжей скотницы работа, дело у весны кипит в руках». Улыбка умиления сделал его лицо спросонья похожим на хорошо промасленный свежеиспечённый мартовский блин. Он знал, что спутник старости его был занят важным хозяйственным делом: то варит в корыте татарское мыло на продажу, то занимается починкой скособоченной от ветхости уборной, то удобряет огород из выгребной ямы, то ищет гвозди, доски, пилу, гвоздодёр и прочий инструментарий. Легконогий как Асаил. Шастает алюсник туда-сюда мохнатым шмелем, летает Сильфом – бздынь об стекло – и опять бзззы-бзззыыы на чердак да с чердака – роется в сарае, громко хлопает дверями. «Вей, красавец, шибче вей!» О, Кларэнс, остров моей старости! Уж озимь тянется к ногам!

– Затопил бы печку, неси, волшебница, дрова!

«Трудно представить себе, трудно, чтобы Анна Андреевна сама что-то приколачивала в своей будке, что-то отпиливала, таскала бы кирпичи, чтобы подставить под сломанную ножку кровати, – умилялся Кралечкин. – А глянешь случайно издали на худую фигуру Кларэнса в сползающих с бёдер трусиках, загорелого, несущего под мышкой отодранный горбыль, ну, адали одалиска!»

Кларэнс закинул на козлы берёзовый комель, утащенный с дороги, кем-то оброненный, и стал нервически распиливать двуручной пилой. «Пили-пили, – подбадривал Кралечкин, – это тебе не завод ЛОМО распиливать в < нрзб>…»

Юркий Кларэнс скрылся в дверях туалета. «Золотарь ты мой золотой! Ах, живя в нужнике, поневоле привыкнешь, и вонь тебе не будет противна… – сакраментально вздохнул Кралечкину. – А чистить нужники – это всё равно, что очищать русскую литературу». Ему вновь померещилось, что это спряталась под лодкой у берега вместе с рыбаками юная черноморская ахматовская русалка из поэмы «У самого моря». Причудливые возникали у него литературно-житейские аллюзии, но не случайно и поучительно. И вправду, ведь его усыновлённый мальчик, выпорхнувший из детского дома, был родом с черноморских берегов, из портового города, запомнившегося ему описанием зимних ветров бора у милого К. Паустовского… <Нрзб>.

Кралечкин начинал верить, не взирая на ересь, в метемпсихоз и реинкарнацию. Жизнь подбрасывала ему столько мистических совпадений, как будто что-то хотела сказать, мол, читай, читай знаки, следи за линей судьбы, следуй за ней, твой путь начертан. Домовитость Кларэнса и безалаберность Ахматовой в быту не сбивала его с толку. Напротив, утверждали его в уверенности, что это дух Акумы привёл к нему этого черноморского мальчика… Утехи и дни обещали быть ненасытными и однообразными. В самозабвении счастья легко перепутать жизнь и смерть. Зато чувство тщеты и напраслины слегка затушевывается… Их веселила урчащая в животах капуста, предвестник газовой войны.

Собака давно ощенилась, щенки подросли, стали кусачими и лаючими. Они