Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

Толстого и Перголези. Они лаяли и резвились. Из-под их ног клубилась пыль. Кралечкин прошептал: «Шебуршали травы сладостно, будто человечьи кости осенью».

У Кралечкина затуманился взор, глаза его заплакали горячими слезами, как у ребёнка. Он слышал, как он умирает, как разрушается в пыль и в прах, без воскресенья, на веки веков. «Я вчера немного умер…» – плакал Кралечкин.

***

…В тот щебетливый день уходящей на берега Арктиды весны Михаил Кралечкин хоронил свои «письма счастья». Письма свои он отстукивал на отцовской пишущей машинке «Любава» в два экземпляра (один отправлял, другой оставлял себе в архив), полагая, что они станут литературными документами советской эпохи. Бережно хранил, торжественно похоронил. Эти любовные письма были из того прошлого, когда в тридцать лет кажется, что жизнь спускается с горочки на салазках и пролетает с ветерком мимо селений и погостов.

Он вглядывался в печальную земную юдоль, вдаль свободного романа новой формы, в котором грезил себя первопроходцем, оглядывался на бледный след юности. Так бабушка его, бывало, высматривала любимого внука из-под руки, ожидая его приезда из города Ленинграда, ведь уже и клубничка на грядках скоро подоспеет, подставляя полнеющие бока скудному северному солнцу.

Миша с радостью превеликой вырывался из каменного плена, из родительского гнезда, из городских казематов на деревенское приволье, как та самая божья птичка из стихотворения А.С. Пушкина, чудом избежавшего заточения в Соловецком монастыре в 1823 году. Вот также он должен отпустить на волю свои письма любви, письма счастья, сопровождавшие его долгие годы, пугливо хранимые под спудом бумаг, рукописей…

«Слыхали ль вы, за рощей глас ночной певца любви? – замурлыкал Кралечкин спросонья романс Алябьева. – Встречали ль вы в пустынной тьме лесной певца любви? Вздохнули ль вы, внимая тихий глас певца любви, певца своей печали?»

– Да, сплоховал Пушкин, сплоховал, сукин сын!

Кралечкин трижды зевнул победным львиным рыком под белые потолки деревенского дома с голой лампочкой, засиженной мухами: «Слыхали львы! Встречали львы! Вздохнули львы, когда в лесах вы юношу видали, встречая взор его потухших глас, вздохнули львы!»

У панцирной скрипучей кровати на крашеном коричневой краской табурете дремала раскрытая книга сластолюбивого обжоры Оноре де Бальзака. Вчера вечером перед сном он устроил час художественного чтения романтического рассказа «Страсть в пустыне» – как бывало в прежние годы, когда работал диктором на ленинградском проводном радио, ведя авторскую передачу «Игра в классики» (название придумала переводчица аргентинской литературы Алла Борисова). Слушатели должны угадывать автора произведения и получать за эрудицию призы. А дарил Кралечкин, разумеется, свои книжки-крохотульки с автографом, надеясь на добрую память. Славное утешение, хоть и слабое…

Те дни его роста общественной значимости и узнавания миновали быстро, другие голоса в эфире затмили его бархатный голос, звучащий ныне в других комнатах. Чтение рассказа о наполеоновском солдате, влюблённом в леопарда, его любовная игра со смертью наполнили Кралечкины сны любовными грёзами, суровая кровь его бурлила, будто в жилы его влили скипидар.

– Султан пустыни (кхе-кхе)… Султан пустыни поощрял действия своего раба, поднимая голову, вытягивая шею, и принимая позы, выражающие удовольствие. – Кралечкин невольно делал точно также, имитируя телодвижения дикой кошки, впиваясь в гривастый затылок возлежащего рядом уже давно поднадоевшего Кларэнса, и продолжал выводить рулады: – Внезапно солдата осенила мысль, что если вонзить кинжал в шею дикой принцессы, то тогда ее можно было заколоть одним ударом…

У Кралечкина блеснул огонь в синих глазах, обжегший острые скулы Кларэнса.

– Очей моих синий пожар, – прошептал милый друг сухими губами.

Кралечкин, осенённый быстрой мыслью: «Боже, как этот потрёпанный временем мальчик всё ещё похож на юную Ахматову!», всё же не прервал чтение ни на долю секунды, как будто шёл эфир и горела красная кнопка записи: – Когда он уже занес кинжал, чтобы привести эту мысль в исполнение, леопард грациозно повалилась у его ног на землю и стала бросать на него время от времени взгляды, в которых, несмотря на всю ее звериную природу, едва заметно светилась нежность…

Это было во сне или въяве – уже не имеет значения. Это было. Это осталось в его чувствах, играло зыбкой негой эпидермы, значит, это было. А въяве или нет, не важно. Разве не ради чувственного переживания всё творится на белом свете – будь то в природе, когда кармином набирается закат, будь то в книге или даже в «Экономическом статистическом справочнике СССР 1982 года», который он читал в дороге, заворожённый магией цифр, вышибающих почву из-под либеральных аргументов?

Пробуждение было радужным. Пощупал рукой вторую половину постели. Место пустовало. Знать, птичка упорхнула. Гнёздышко тёпленькое, стало быть, недалече птичка домовитая порхает.

– Ну, порхай, порхай святыня Господня в долготу дней своих, – прошептал Кралечкин.

В комнате его было устроено почти в таком же антураже в бледно-синих тонах, как на поздней картине Константина Сомова: у зашторенного окна с видом на каменноостровские здания стояло овальное зеркало, а в зеркале отражалась измятая постель с двумя обнажёнными фигурами, лежащими порознь. Интимные детали грешного холёного тела изящно прикрывали горлышки зелёных бутылок. Сейчас в нём никто не отражается. Зеркало, извечно наблюдая прокрастинацию Кралечкина, потемнело от скуки, напиталось меланхолией и деревенской тоской. «Запсели в глуши, совсем запсели мы с младшеньким», – удручался двойник Кралечкина, закусывая кислой капустой из-за лавки. Заигрывая с шаловливым мизантропом в зеркале, другой Кралечкин скорчил дурашливую рожицу, показал чёртика, высунул лиловый язык. «У-у-у, ты моя раздевоня!» Зеркало отвечало притворной взаимностью. Стало веселей.

Наряду с «Воспоминаниями невропатологического больного» (dementia praecox) здоровая дальневосточная дневниковая проза Пришвина (спровоцированная социальным эскапизмом) стали его ежедневным чтением, что укрепляло мысль Кралечки-на, упадающего то в иррациональную безнадёжность, то в буддийскую безмятежность, несмотря на то, что живительно, приторно и тягуче пахло землёй и навозом. Порой северный ветер доносил кислый запах из заброшенной силосной ямы. Он делал пометки, выписки в блокнот, которые раздвигали горизонт его скудного деревенского быта, соперничающего в сумасшествии с историческим бытием.

«18 июля 1930 года. Приехали во Владивосток в 11 дня. Дождь, пахнет рыбой. На дождь никто не обращает внимания. Зампред, зверовод комбината Анатолий Дмитриевич Батурин сказал: – Фирсова нет, совсем нет. Мы решили, что он расстрелян, и не стали спрашивать».

Эта запись отозвалась в сердце Кралечкина жалобной нотой «совсем нет», будто это его самого расстреляли в густых дальневосточных травах, ласкающих брюхо лошадей. Какое счастье упасть замертво в этом травостое, говаривала Марго! «Вот по улице Тигровой тяжко бредёт сквозь морось Марго, влача сумку со свежевыловленной камбалой, купленной у рыбаков на Семёновской площади. А вдруг невзначай она вспомнила меня сейчас?»

… Тем временем (представлял Кралечкин) Марго