Акума, или Солнце мертвых - Александр Евгеньевич Белых

медной трубе, местами отполированной, местами зелёной. Некоторые ремни были свободны. Они качались бездельно. Казалось, что они заждались каждый своего висельника. И вдруг представилось воочию, что на этих ремнях висят замертво мужчины и женщины с вытянутыми изумлёнными лицами, что я, единственно живой, еду в этом трамвае с висельниками.

Плакат со строгим суровым лицом работницы в красной косынке на кабинке водителя предупреждал граждан каким-то императивом: «Будьте бдительны!»

Пионер бубнил:

…Рыканье льва из мышиной норки и грозное хрюканье свиньи!

Чтобы развеять наваждение, я украдкой оглянулся. Только девушка продолжала читать, ничего не замечая, как болтались расслабленные опущенные руки повешенных пассажиров, задевая края её темного платья в белый горошек с отложным воротничком.

Я выхватил взглядом фразу из другой книги, которую читала попутчица. «…Они всегда восторженны и милы, эти жёны провинциалов, а не всё ли равно, из рук которой Бовари в тысячный раз получить признанье».

Вдруг из толпы трамвайных висельников выскочила девушка в белых фильдекосовых чулках на подвязках (пожалуй, по моде 1913 года) и бросилась на пассажирку с книгой о гибельном Петербурге:

– Товарищ Катерина! Подруга! Соколова! Ты! Вот так встреча! Ты ушла с рабфака… Прости меня, прости, я не хотела, Михаил сам пришёл, кобель…

– Не чаяла тебя встретить на скользком пути!

– …Сказал что любит, я поверила на радостях, я знала, что между вами, но любовь ведь, говорят, как стакан воды, можно поделиться с жаждущим, не правда ли? Мы же не мещанки с предрассудками. Каждая комсомолка должна…

– Да, я беременна от него, немножко, кажется…

– Когда же ты успела залететь, дурёха?

– В Токсово, на лыжах. Ух и холмы там, дух захватывает…

– А, катались на лыжах в Токсово… Вот куда вы сбежали от меня… Что ж, те места того стоят, стоят тех залётов… Мой взгляд скользнул на её округлый живот, и я увидел, будто в аквариуме, плавающего и резвящегося в утробе матери ребёнка с большими любопытными рыбьими миндальными глазами. Взгляд его был магнетическим и осмысленным, и от этого стало страшно. Я понял, что я вижу людей насквозь. Младенец смотрел на мир, улыбался. Крохотной ручкой тянулся к своему форелевому нежнику. Я знал, как его зовут, не ведая, откуда это знание, знал, что родится он через сечение. Я прошептал: «Ру-у-дик! Ру-у-дик! Этоты Рудик». Вдруг плод в животе матери откликнулся и сказал нечеловеческим голосом: « Я УВБ 76. Я УВБ–76, я УВБ–76. 180 08 БРОМАЛ 74 27 99 14. Дея, Фата, Лель. Орея.

Передаю приказ номер 135. Следуйте моему приказу. Приближается комета Вьелы. Следом за ней Армида. Надувная резиновая лодка. Гугл следит за вами».

Затем возникла пауза в эфирном радиошуме.

В смятении ума я внимал бессловесной речи сомнамбулического младенца, пребывающего в счастливом утробном солипсизме. Он что-то сообщал мне телепатическим способом. Сообщал, что прошел через многие тысячи лет перерождений; что был свидетелем гибели многих цивилизаций; что был птицей Додо, лошадью Пржевальского, польским королем Сигизмундом, разночинцем Фёдором, казнённым через повешение; был китайцем-даосом Мау Линем (Мяу Линь)… Следующий год его рождения настанет в 4338-м году, за год до планетарной катастрофы от падения кометы, брр…

Я очнулся от сиюминутного наваждения. Как не согласиться с двумя взаимоисключающими философскими мнениями, что человеческое сознание суть или аномалия или универсалия! Пахло каким-то забытым ароматом из детства. Это было бредовое сновидение, вызванное эпилептическими припадками.

От соседнего пассажира в рабочей одежде с лошадиным хомутом в руках пахло цитрусово-бергамотным приторным ванильным ароматом японского одеколона «Садо-Якко».

– …Ну, так это счастье, подруга! Добрейшей души, чем Миша, не найти, преуспел пострел, однако…

– Ля мур пердю.

– Пердю, пердю… Шерше, как говорится, и обрящешь, сестрица! – рассмеялась девушка.

– Дура я, дура, дура я проклятая…

– У него четыре дуры, а я дура пятая…

У Катерины медленно потекли слёзы, скользя по бледным худым щекам, осталяя следы, будто прополза улитка. Вдруг грохот трамвая отступил вдаль, словно убегающий гром, и я услышал, как стучит её сердце. «И слёзы кипели в её синих глазах», – вспомнилась фраза. Я отвёл взгляд в окно. Следом бежала собака…

Напротив меня у дверей стоял молодой человек в темном костюме и голубеньком пуловере. Его аристократическое лицо было красивым, с впалыми щеками, измождённым, усталым, выгоревшим как крестьянская печь, топленная берёзовыми поленьями.

По его большим темным глазам, в которых заблудился тусклый огонёк сентябрьского ленинградского солнца, было заметно, что он хочет что-то сказать. Что-то сковывало его тонкие губы, будто смёрзлись намертво. Во сне часто не хватает сил крикнуть, будто рот забит глиной, и вместо крика вылетает ватой бессильная немота. Тонкие крылья его заострённого носа дрожали. Его раздражал трамвайный запах. От него самого пахло дымом, чужим ароматом, остывшим пеплом.

– Скажите, пожалуйста, товарищ! – обратился он ко мне с улыбкой, с трудом размыкая губы. Я уставился на него, выражая готовность услужить.

– Где мне выйти, на Волковском или на Волховском кладбище? Которое из них близко? – В его мягких согласных слышался немецкий акцент. – Мне нужно в институт Севера…

– А вот оно что…

– Да, я хочу быть полезным в СССР, устал от лживости математиков, утверждающих, что третьего не дано…

– Вы сознательный гражданин, понимаете революционный момент времени…

– Я хочу лечить эскимосов от болезней или стать землемером на дальневосточных берегах Биры…

– Это похвально! Там нужны позарез добровольцы, чтобы обустраивать обетованную советскую землю. Позарез нужны! Вы еврей?

– О, да! Я бедный еврей, я философ, но могу и руками…

– Я тоже собираюсь в ту даль, дай бог там спастись …

– Поедемте вместе до океана на Транссибе, вдвоём будет веселей…

– Если уж умирать, то лучше умирать красиво в прекрасном будущем.

– Когда нет привязанностей, легко умирать, не правда ли?

– Нет-нет, привязанности – это любовь, а без неё нет смысла…

– Блажен, кто смертен, ибо бессмертие залог имморального бытия бога…

– У бога жить за пазухой убого.

– Я живу так, будто давно умер, смотрю на мир из глубины времени…

– Потому я узнал в вас Георга…

– Георга? Кто это?

Мы сразу сошлись, как два безумца. Безумию поэтов я доверяю больше, чем их уму.

– Так звали моего фронтового друга, мы воевали на русском фронте в Мировую войну…

Трамвай проезжал мимо ограды Волкова кладбища. У могилы стояли мужчина и женщина. Они не были скорбны, ибо в такой позе обычно декламируют стихи.

– Вы держитесь меня, я вас провожу до самого порога института Севера, – любезно произнёс я.

… Мы вышли из трамвая, проталкиваясь сквозь толпу входящих пассажиров. «Как вы похожи на моего друга Георга Тракля, поэта, погибшего во время русско-германской войны, в